— Значит, вы перечеркиваете Сонную Марь?
— Нет.
— Вот видите, видите! Мы должны все вместе пойти туда! — победно выпалила она.
— Нет, — тихо сказал он.
— Как нет?!
— И вы не готовы, и Жан болен, и…
— Но ведь можно подождать несколько дней! А я готова! Я докажу, что готова! Вы плохо меня знаете!
— Маргарита Андреевна, — чуть ли не умоляюще произнес Визин. — Марго! Позвольте мне, прошу вас, додумать все в тишине и покое. Позвольте. И не тревожьтесь прежде времени. Поверьте, я хочу, чтобы всем было лучше. Я обещаю вам, я клянусь не оставлять вас, ничего от вас не скрывать. И от всех остальных тоже. Я сделаю для вас все, что в моих силах. Но позвольте мне додумать, Марго.
— Скажите! — Она въелась в него взглядом. — Вы идете на Сонную Марь тоже, чтобы забыть кое-что?
— Нет! — твердо ответил он. — Слушайте внимательно. Старыми понятиями после ряда событий и явлений — я жить уже не мог, и поскольку вся моя былая жизнь основана на старых понятиях, я не мог не отказаться от нее. А новые понятия еще не сложились. Так что, можно считать, я иду туда за новыми понятиями. Почему именно туда? Потому что я не знаю другого места, где существовал бы источник забвения… Вас устраивает такой ответ?
— Хотя вам, наверно, покажется, что я слишком самонадеянна, но я думаю, что поняла вас. — Она словно начала вянуть, взгляд стал потухать.
— Дайте мне додумать, Марго.
— Хорошо… Если мы так… Если вы так говорите… Вы простите, что я в прошлый раз, ну, вчера… и сегодня, может быть… Я ужасно взвинчена… Боже, не дай мне ошибиться.
— Не дай нам всем, — уточнил Визин.
Кусты напротив шевельнулись, выпорхнула какая-то птаха, среди ветвей мелькнуло лицо горбуньи.
— Опять она подглядывает, — понуро сказала Марго. — Бедное неугомонное существо.
— Ей ничто не поможет, — сказал Визин.
— Даже Сонная Марь?
— Я не знаю, способна ли Сонная Марь выпрямлять.
— По-моему, она все способна.
— Марго, — сказал Визин, — мне нужно идти. Я хочу написать письма и передать с этими. Пока очи не уехали.
— Краем уха я слышала, что после расследования у них, кажется, намечался обед. Они ждали Константина Ивановича этого. Может быть, он уже приехал. Идемте! — Марго встала. — Жан, конечно, с Филиппом Осиповичем. Но все-таки…
— Конечно.
Они пошли с кладбища.
— Сын, — пробормотала Марго. — Очень странно…
— Забудьте, — сказал он. — Много другого, злободневного, так сказать… Надо сегодня всем собраться. К вечеру… Только, — добавил он, помолчав, я думаю, не надо никому говорить, что мы видели Лизу.
— Да, правильно…
— Эй! — крикнул он. — Мы не скажем, что видели тебя!
— Слышишь! — крикнула Марго.
Никто не ответил.
14
— Садися, Петрович! Че ж ты? Пропал куды-та, а мы, понимаешь, разговариваем без тибе, дожидаемся. Ждали-ждали, аж ждалка поломалася. Хе-хе-хе!
Так говорил раскрасневшийся, захмелевший Константин Иванович, ставший улыбчивым, говорливым, размягченным. За столом, на котором громоздилась груда разной снеди, восседали также очкастый следователь и милиционер. Следователь был средних лет, средней комплекции, он, по всей видимости, очень желал производить впечатление профессиональной загадочности и солидности.
— Не привык я на такой жаре… — Визин помялся, тронул уже ручку двери в отведенную ему горницу. — И письма хочу написать, чтобы передать вот с товарищами…
— Дык успеешь ты! — гаркнул веселый Константин Иванович. — Че оны, думаешь, так сразу и поехали? Выпили-закусили и — вон? Не, брат, так у нас не буваить. Мы посидим. Куда спешить? А жара, Петрович, — на улице. А мы тута, у тени, а?! Уполне прохладно! — И он опять дробно засмеялся, довольный своей шуткой. — А Миколай иде? Че ж ты его не привел? Эй, Миколай! — закричали он и, пошатываясь, поднялся и высунулся в окно. Миколай, а Миколай! Эй!.. Щас будеть, — сказал он, возвращаясь на место.
Хмель, без сомнения, сильнее, чем другим, ударил ему в голову сказывались, видимо, годы, — потому и смеялся он, не умолкая, и обмяк весь, и так сразу перешел с Визиным на «ты», чего себе до того подчеркнуто не позволял.
А милиционер и следователь были трезвыми. Где-то за перегородкой, где размещалась кухня, пошумливала посудой Настасья Филатовна, голоса которой Визин так ни разу пока и не услышал — даже на его приветствия по утрам она отвечала только плавным кивком.
Андромедов и в самом деле появился — огненно-рыжий, подвижный, взъерошенный. Их усадили; Визин оказался напротив следователя, рядом с милиционером.
— Огурчики, — сразу сказал тот, жуя с хрустом, — вещь. — И пододвинул Визину миску с влажными, белопузыми крепышами.
— И огурчики, и мяско, и курочка, и медок, — продолжал неугомонный Константин Иванович. — Жаловаться — грех. А че? Када дело конченное, можно и посидеть. Правильно рассуждаю, Хведорович? — Следователь зыркнул на него поверх очков и молча продолжал обрабатывать куриную ногу. — Конечно, правильно. Так что, Петрович, вот — медовушки пожалуйте. Налей, Митькя, тае ближа. А можно и ету, посуровей. Давай, ребяты!
Митя-милиционер исполнил просьбу, все подняли рюмки.
— За усе хорошее, — сказал Константин Иванович. Он лихо выпил, что-то подцепил ложкой, сосредоточенно пожевал и проглотил. — Я им тута, Петрович, про то, как ехали учерась. Миколай знаить. Так вот, значить, я говорю, тихо сперва было, чин-чинарем. Ну, а тада ен, гляжу, давай дергаться. Девка — та тихо лежала, тока пить и курить просила. А етот — ну дергаться, ну колотиться, че-то бормочить, гундить. Чтой, приперло, спрашиваю. Нуль униманья. Бьется, рвется, прям из сибе увесь. Ну, думаю, щас успокою, ссы-сри под сибе, хрен с тобой. Беру бич — раз по горбу, другой! Притих, змей, сопли распустил. Ты, говорю, змей, не жди, не пожалею, я те, гад, так отделаю, век будешь помнить.
— Превышение, — заметил Митя-милиционер.
— Какое превышенье? Иде оно, превышенье, а? Ен, змей, девку ни за че убиваеть, еще, можеть, не одного угробил, а я его жалеть?
— Определять степень вины — функция суда, — подал, наконец, голос следователь Федорович.
— А… — Константин Иванович махнул рукой. — Разведете тама канителю, знаю я. Судья, прокурор, адвокат, хрено-мое. А то раньше еще присяжные были. А какой в етом толк? Вот скажи честно, Хведорович, а? Ить комедия одна. Один набавляить, другой сбавляить, а судья, вишь, середку выбираить. Ето чтоб, значить, по справедливости выходило. Прям игра, бирюльки. Ты извини, конечно, я ить не в обиду. Я — так, рассуждаю просто. Када восьмой десяток, много че за плечами, хошь-нехошь на рассужденье потянеть. Как, Петрович, а?
— Юристам виднее, — сказал Визин.
— Видней, конечно, я не спорю. Дык ить усе зря. Суд етот, троица уважаемая. Ну покумекай! — Константин Иванович обращался теперь к Визину. — Че их судють-то? Для справленья? Дык как ты его справишь? К примеру, Хвилатовна моя лук не любить — ну, не перевариваить. Как ты ие справишь? Силком заставишь? А ие наружу вывернить. У Рощах — давно было — один такой малай был, усе тянул, че иде увидить, плохо лежить — цоп сабе и мотать. Не мог, понимаешь, мимо пройтить. И — сызмальства. И ловили его, и лупили, и уговаривали, и плакал ен рыдал — больше не буду. И — до другого разу. Ну, пока малай был, отдереть отец ремнем и усе. А подрос — у колонию. Посидел, выпустили — сызнова за свое. Посадили. И пошло. Посидить — выпустють. Раз за разом. Потому мозги у его такыи, не можеть пройтить, када че на глаза попадется. Бывало, наворуить-наворуить, а посля говорить: идите, забирайте, у кого че пропало. И ходили, и забирали — усе было у цельности-сохранности. И, знаешь, привыкли. Пропадеть, бывало, че — сразу к ему: ты узял? Я, говорить. Отдай. На, бери. Ну? Ты его лагерем-тюрьмой справишь? Када у человека такыи мозги, када родился такой.
— Клептомания, — веско проговорил следователь. — Психическое заболевание.
— Ниче у него не заболеванье — нормальный парень был. Ну, а есля заболеванье, тада, скажу я вам, не судью, а врача надо. Чтоб у мозгах евоных поковырялся, пересортировал тама че следуить. Ай пилюльки какыи придумать. А так — не, не справишь.