Иногда он приходил к ней, также без предупреждения. Если у неё были гости, он говорил: «Постарайся выпроводить их поскорей» и шел прямо в спальню. Она покорно делала, что он просил. У них было молчаливое соглашение никогда и нигде не появляться вместе. Её спальня была в бледно-зеленых тонах. Он любил приходить к ней в рабочей одежде, прямо со стройки. Ему нравилось, откинув покрывало с кровати, сидеть час или два, спокойно разговаривая с ней, делая эти часы более чувственными, чем те моменты, которым они предшествовали.
Иногда вечерами они сидели вместе в гостиной, около огромного через всю комнату окна. Ей нравилось видеть его у этого окна на фоне города.
Однажды, когда он встал с постели, она включила свет, и, глядя на него, голого, стоящего у окна, сказала серьезно и искренне, с ноткой отчаяния в голосе:
— Роурк, все, что я делала всю свою жизнь, это потому, что тебя вынудили работать в каменоломне прошлым летом.
— Я знаю это.
Но тут же она добавила:
— Но если бы это зависело от меня, и если бы ты был без работы, и без денег, я бы направила тебя именно туда.
— Я знаю и это.
В гостиных, которые она посещала, в ресторанах и конторах, в Американском союзе архитекторов люди начали говорить о той неприязни которую питает Доминика Франкон из «Знамени» к «этому любимчику Энрайта Говарду Роурку». Это создавало Роурку скандальную славу: «Роурк? Ах, это тот парень, которого не выносит Доминика Франкон.» Или: «Эта Доминика Франкон знает архитектуру, что надо, и если она говорит, что никуда не годится, значит, он еще хуже, чем я предполагал. Или: «Боже, как же эти двое терпеть не могут друг друга». Ей нравилось слышать эти вещи.
Остен Хеллер, который был её другом, однажды заговорил с ней об этом. Таким сердитым она его никогда не видела:
— Черт возьми, Доминика! Что ты себе позволяешь! Это же настоящее журналистское хулиганство! Оставь эти штучки Элсворсу Тухи! Даже он держит свою помойку закрытой, когда дело касается Роурка — хотя это тоже хулиганство. Я раньше считал тебя справедливой и честной…
— Ты ошибался.
Как-то в её кабинет вошел Роджер Энрайт и без приветствия сказал:
— Одевайся. Ты пойдешь со мной. Посмотришь.
— Доброе утро, Роджер. В чем дело? Что нужно посмотреть?
— Энрайт Хаус. То, что уже построено.
По пути она спросила: Ты что, собираешься подкупить меня?
Он прямо сидел на серых подушках своего лимузина, не глядя на неё. Он ответил:
— Я могу понять тупую злобу. Я могу понять невежество. Я не могу понять преднамеренную нечестность. Ты, конечно, вольная птица и можешь писать все, что захочешь — после. Но это не будет тупость и невежество.
— Ты переоцениваешь меня, Роджер, — пожала она плечами.
Легко перешагивая через груды строительного материала на своих тонких каблуках, она смотрела на стальные переплетения, на голый скелет здания, в котором уже сейчас угадывалось обещание. Он был похож на еще голое дерево, на котором появились первые листочки.
— О, Роджер! — воскликнула она. Её лицо было похоже на лица молящихся в восточных храмах.
Он сказал: очень сухим тоном:
— Я не переоцениваю — ни тебя, ни здание.
— Доброе утро, — раздался рядом с ними голос Роурка. Доминика не слышала, как он подошел. Но не была удивлена — было неестественно думать о здании и не думать о Роурке. Энрайт представил их друг другу.
— Мы как-то встречались. У Холькомбов. Если м-р Роурк помнит.
— Конечно, мисс Франкон.
— Я хотел, чтобы мисс Франкон посмотрела на строительство, — сказал Энрайт.
— Хотите, я проведу вас по стройке? — спросил Роурк.
— Да, пожалуйста, — первая ответила Доминика.
Через несколько дней, сидя в его комнате на краешке чертежного стола, она смотрела на газету, в которой появилась её новая статья: «Несколько дней назад я побывала на строительстве Энрайт Хаус. Мне хотелось бы, чтобы в будущем воздушный налет стер этот дом с лица земли. Это был бы для него достойный конец. Это было бы лучше, чем видеть, как этот дом стареет, разрушается и покрывается копотью. В Нью-Йорке нет людей, достойных жить в этом доме.»
Роурк подошел к ней, улыбаясь, и, прижимаясь ногами к её коленям, сказал: