— Я случайно был в конторе у Роджера, когда он читал это. Сначала называл тебя такими словами, которых я прежде никогда не слышал. Затем он попросил меня подождать и начал читать снова. Потом, очень удивленный, но уже не злой, он в раздумье сказал, что, конечно, с одной стороны… но с другой стороны…
— А что ты сказал?
— Ничего. Ты знаешь, Доминика, я очень благодарен, но когда ты перестанешь создавать мне столь необычную рекламу? Ведь кто-нибудь может заподозрить.
— Кто-нибудь? Не думаю. Хотя, впрочем… Роурк, что ты думаешь об Элсворсе Тухи?
— Господи, а почему нужно о нем думать?
Ей нравилось встречать его где-нибудь в гостях. Ей нравилась его вежливое безличное «мисс Франкон». Она наслаждалась нервозностью хозяйки, старающейся, чтобы они не столкнулись. Она знала, что люди вокруг них ожидают вспышки. Но её не было. Она не искала его среди гостей, но и не избегала. Если они оказывались в одной группе, они разговаривали как чужие. Её забавляло, что никому и в голову не приходило, какие у них отношения в действительности.
Если она видела вокруг него безразличные лица, она отворачивалась. Если лица были враждебны, она в течение нескольких мгновении с удовольствием наблюдала за ними. Если она видела на лицах, обращенных к нему, улыбку или другое проявление теплоты или одобрения она злилась. Это не было ревностью — безразлично принадлежало это лицо мужчине или женщине: она расценивала одобрение как неуместную дерзость.
Она находила правильным тот факт, что среди людей они должны быть чужими, чужими и врагами. Именно среди чужих людей она чувствовала, что обладает им наиболее полно — у неё никогда не было такого чувства полного обладания, когда они находились одни.
Порой её мучили совершенно непонятные вещи: она ревновала его к улице, на которой он жил, к его дому, даже к машинам, которые заворачивали за угол его дома. Она смотрела на урну возле его подъезда, и думала, интересно, стояла ли она здесь утром, когда он проходил мимо.
Лежа поперек его кровати, закрыв глаза, забыв о сдержанности, к которой она себя приучала, с горящими щеками, она давала волю словам:
— Роурк, как-то на днях с тобой разговаривал какой-то человек, и он тебе улыбался, вот идиот! На прошлой неделе он смотрел на двух комиков и смеялся. Я хотела сказать ему: не смотри на него — у тебя не будет права взглянуть на что-нибудь еще, не улыбайся ему — ты должен будешь после этого ненавидеть весь мир. Либо — либо, но не то и другое, не теми же глазами! Я не могу этого вынести! Что угодно, лишь бы увести тебя от них, из их мира, Роурк… — Она не слышала себя, не видела его улыбки, она видела только его лицо, склоненное над ней, и ей не надо было ничего скрывать от него, не договаривать, все было позволено, все находило ответ и понимание.
Питер Китинг был озадачен. Он не мог понять причины такой заботы о нем со стороны Доминики. Гай Франкон торжествовал: он думал, что Доминике нравится Китинг.
После того, как был построен Энрайт Хаус, к Роурку стали приходить люди. Его контора увеличилась до четырех комнат. Его служащие любили его. Они сами не осознавали этого, потому что вряд ли можно было применить слово «любовь» к их замкнутому неприступному боссу.
Он не улыбался им, не ходил с ними выпивать, никогда не спрашивал их об их семьях и личных делах. Его интересовали только их деловые качества. В его конторе нужно было работать. Работать и работать. Видя, что Роурк иногда работает круглые сутки, люди не могли работать в полсилы.
Энрайт Хаус был открыт в июне 1929 года. При открытии не было официальной церемонии. Но Роджер Энрайт хотел отметить этот момент для своего собственного удовольствия. Он пригласил некоторых друзей и в их присутствии открыл огромные стеклянные входные двери.
Прибыло несколько фотокорреспондентов — во-первых, потому, что дело касалось Роджера Энрайта, а, во-вторых, потому, что Роджер Энрайт не хотел, чтобы они присутствовали. Он стоял посреди улицы, не обращая на них никакого внимания. Он ничего не сказал. Но по его внешнему виду друзья знали, что он счастлив.
Здание напоминало поднятые к небу руки. Оно поднималось вверх такими выразительными ступенями, что казалось, будто оно струится. Светло-серые стены выглядели серебряными на фоне неба, металл, вырезанный наиболее совершенным из всех существующих инструментов — направленной человеческой волей, был словно живой.
Молоденький фотограф из «Знамени» заметил Говарда Роурка, одиноко стоящего на улице. Он был без шапки. Откинувшись назад, он смотрел вверх, на здание. На его лице было выражение, поразившее юношу. Он назвал бы его экстазом. Фотограф начал работать в газете недавно, но занимался фотографией с детства. Он сделал снимок Говарда Роурка в этот момент.