У меня не было желания потакать Байбакову. В объяснении, отклонив его претензии, я написал:
«Оппонент обвиняет меня в том, что я не хочу замечать положительных изменений на железнодорожном транспорте. Такие изменения мне неизвестны. В 1981 году план по грузообороту опять недовыполнен, сорваны перевозки ряда важнейших грузов. И если напряжение на транспорте несколько уменьшилось, то это произошло не от улучшения его работы. Тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Дело в том, что в 1981 году довольно сильно сократилась сравнительно с 1980 годом добыча угля и руды, заготовка древесины, на большие величины не выполнен план по производству металла, удобрений, цемента, сборного железобетона, задание по сбору зерна. А ведь это самые массовые грузы, и легко представить себе, сколь напряженной оказалась бы ситуация на транспорте, если бы вся эта продукция была изготовлена в заданных объемах.
Не лучшим образом начался и 1982 год. Так, перевозки леса в нынешнем январе сократились против начала прошлого года. Если улучшения нет в жизни, я не мог сообщить о нем в очерке для успокоения моего оппонента.
Тов. Байбаков возмущен тем, что я будто бы смакую негативные явления, нагнетаю чего-то там такое, лью воду не на те мельницы. По моему разумению, было бы полезнее направить гнев не по адресу журналиста, рассказавшего о положении дел, а против управленческих решений, которые привели к массовой гибели народного добра и прочим фактам бесхозяйственности. Эти управленческие решения в очерке освещены, к ним прямо причастен Госплан, конкретные виновники названы поименно.
При первом чтении письма тов. Байбакова я объяснил себе личные выпады против меня раздражением, по-человечески понятным и извинительным. Теперь, поразмыслив хорошенько, вижу другое. Все письмо против моего очерка представляет собою в сущности политический донос, исполненный с высоким профессионализмом. И понадобился он ясно зачем: если не удается опровергнуть факты и выводы, содержащиеся в очерке, то надо представить автора злопыхателем, смакователем, противником строя и системы. Такие обвинения тов. Байбаков бросает даже не намеками, а открытым текстом. Все это нисколько не хорошо. Я не собираюсь ставить себя по общественному положению на одну высоту с председателем Госплана, но в желании служить отечеству, я, смею думать, равен и моему оппоненту, да и кому угодно другому».
В это время я уже знал по своим каналам информации, что очерк прочитан председателем Совета Министров Тихоновым. Вручая объяснение ответственному работнику ЦК Гаврилову, я спросил напрямик, каково мнение Тихонова.
Собеседник помялся, но все же сообщил:
— Не положительное.
Все понятно. Что бы я ни писал в объяснении, значения уже не имеет. На головокружительных высотах власти играют роль не доводы, а впечатления. У главы правительства сложилось обо мне, на беду, плохое впечатление, и поправить ничего нельзя. Ладно, леший с ним. В конце концов очерк-то по дикой случайности напечатан, теперь сам Тихонов не в силах отменить этот факт («Победителей не судят», — гордо сказал я Отто Лацису. Тот подтвердил: «Само собой. Их съедают без суда и следствия»).
Впрочем, представился случай поговорить с помощником премьера В. И. Власовым, ныне покойным. Спрашиваю, что меня ждет, мне это тоже интересно.
— А чего ты сам ждешь? — поинтересовался добрейший и интеллигентнейший Виктор Иванович.
— А Тихонов старенький, и надеюсь, что завтра он забудет не только про меня, но и про свой Совмин, — отвечаю.
Нет, оказывается, не так. Премьер жутко капризничал: «Мы приняли целое постановление по транспорту, а он все обо…» Однако по совету Виктора Ивановича шеф оставил наказание автора на усмотрение редактора. Тут я воспрянул духом: у редактора журнала я не служу, а у редактора газеты не провинился — кто ж меня накажет?
Более чем понятно: секретариат Союза писателей постановил и опубликовал в «Литгазете» (№ 12 за 1982 г.): очерк мой плохой, ошибочный. Перед выходом газеты друзья позвонили мне и утешили: «Остановить публикацию не в нашей власти, да и незачем — бесплатная реклама. У нас обычная вещь, когда писатели просят дать о себе разгромную рецензию с намеком на идеологические ошибки. Такая рецензия, бывает, сразу делает литературное имя».
Я счел возможным рассказать обо всей этой мышиной возне — все же история не совсем личная, она кое-что объясняет в наших хозяйственных бедах. Теперь вот думаю как мало мы любим время, в котором живем. Вот уж надо извиняться перед читателем за цитатку, по тем временам обязательную…