Декрет Ольмедо повторил все утверждения в пользу неограниченной монархии, которые могут быть найдены в сводах законов Испании — законах «Партид», цитированных выше, «Королевского фуэро» (Альфонсо X) и «Уложения» (Алкала), — и провозгласил их единственной своей основой, на которой может стоять управление страной. Вновь со всей серьезностью было подчеркнуто, что король является наместником Бога и, следовательно, занимает место Бога на земле, что он «голова», и «сердце», и «душа» людей, и что они — его «члены» и, «естественно», они должны оказывать ему в силу этих фактов «всю лояльность и верность, и послушание, и почитание, и службу»; что его власть так велика, что он стоит выше любых законов, писаных и неписаных, «потому что его власть пришла не от людей, а от Бога, чье место он занимает во всех мирских делах», что «сердце короля в Божьих руках, и Бог направляет его туда, куда Он хочет! А следовательно, будет «весьма отвратительно, кощунственно и абсурдно, и не менее скандально и вредно, и против Бога, как и против божественного и людского закона, и несовместимо с любой хорошей политикой, естественным разумом и всеми законами, церковными и светскими, и враждебно любой справедливости и лояльности… если король… будет подчиняться своим вассалам, его подчиненным и естественным подданным, и будет ими судим»[1847]. Поэтому, если в прежних законах есть что-нибудь, способное привести людей к ошибочному пониманию их взаимоотношений с их сувереном и их долга по отношению к нему, то королю дается совет отменить эти законы своим «полным знанием, своей волей и абсолютной властью»[1848].
Как заметил Карлайл по этому поводу: «Было трудно найти более выразительное отстаивание доктрины Божественного Права короля и его абсолютной власти, стоящей выше закона»[1849]. И все же это утверждение стало законом страны и ведущим принципом, по которому оценивались все другие законы. На практике это означало потерю всех уступок, завоеванных кортесами после двух столетий тяжелой борьбы. Это практически означало установление диктатуры — номинально королевской, а на самом деле управляемой первым министром, Альваро.
Предположить, что Кастилия, чья политическая традиция противилась такой доктрине, примет новый порядок без протеста, было абсолютно нереальным. Действительно, даже если бы сам король был знаменосцем и пропагандистом этого принципа, все равно он, вне всякого сомнения, рано или поздно столкнулся бы с серьезной оппозицией в определенных местах. Теперь же, когда король своим слабым выступлением продемонстрировал качества, противоположные приписываемой ему силе, а человек, который на самом деле продвигал этот ненавистный принцип, был не король, а его первый министр, было легко атаковать новую политику на почве того, что она была не чем иным, как маневром Альваро де Луны, чтобы захватить абсолютную власть для самого себя. Освободив таким образом короля от упреков, борьба против абсолютной монархии могла быть представлена как борьба за легальную монархию против узурпатора, который стремился поднять права королевской власти над тем, что закон и политическая традиция когда-либо позволяли в Испании.
На этом аргументе строилась кампания антагонистов Альваро. В этом была их сила, и в этом же была и их слабость. На это Альваро мог возражать, что препирательства грандов — не что иное, как предлоги для того, чтобы убрать его с его поста и таким образом достичь своей цели, которая на самом деле не защита короля от него, Альваро, а скорее захват полного контроля над правительством и желание оставить короля практически беспомощным. Наверняка города будут возражать такому будущему еще больше, чем они возражают против сильной монархии, и благодаря их позиции в этом вопросе Альваро мог достичь политического баланса и сохранить свое положение правителя Кастилии. Следует, тем не менее, отметить, что долгие годы Альваро воздерживался от неприкрытого высказывания крайних взглядов своей политической философии. Стараясь развеять опасения оппозиции, он с завидной осторожностью скрывал свои окончательные цели во всем, что касалось формальной позиции. Однако накануне битвы при Ольмедо он отбросил всю политическую осторожность. Он заставил кортесы принять доктрину божественного права и затем применил ее к баронам и городам. Его непреклонная решимость применения абсолютистского принципа как правила административных действий означала, что все имеющиеся права и привилегии полностью потеряют силу, если король сочтет необходимым не принимать их во внимание. Это означало принятие строгих мер, которые слишком часто выглядели деспотическими и бесцеремонными, что города не были готовы терпеть. Это и было большой ошибкой Альваро. Он слишком быстро и слишком далеко пошел в своих усилиях превратить принципы Ольмедо в политическую реальность. Когда дело дошло до настоящего испытания, Кастилия не была готова принять это, и результаты оказались неизбежными. Гранды проявили новые признаки непокорности в 1448 г., а города стали неспокойными[1850]. Это приводит нас обратно к цепи событий, которые связывают политику Альваро с тем, что случилось в Толедо в 1449 г.
Поскольку это касалось монархического режима Кастилии при Хуане II, толедское восстание выразило чувства огромного большинства. Хотя элита толедского общества была готова предоставить Альваро «заем», который он просил, ясно, что они это делали с явным нежеланием. А когда низшие классы взбунтовались, то высшие классы в Толедо и во всей стране отреагировали зловещим молчанием. Если большинство элиты не заняло сторону мятежников, то точно так же оно не заняло сторону короля и Альваро. Они, возможно, не были в восторге от Сармьенто, его тактики и правления, но они поддержали большую часть его декларативных целей и были рады тому факту, что королю и Альваро преподали урок, который те запомнят. Они, безусловно, верили в то, что события в Толедо приведут к смене правительственной системы и предотвратят будущие попытки подкованной шипами администрации гарцевать на городских правах.
До этого момента Маркос Гарсия де Мора определенно был выразителем чувств толедцев. И он мог это делать именно потому, что был не противником монархии, а типичным, хотя, возможно, и несколько радикальным, представителем партии, ратующей за ограниченную монархию и верховенство закона, основанного на старых традициях, или же нового, созданного на представительной ассамблее обоюдным согласием короля и народа. Поэтому он так часто цитирует в «Докладной записке» юридические авторитеты, которые поддерживают его взгляды[1851], и поэтому он упоминает, особо подчеркивая, закон, принятый на кортесах в Бривиески[1852]. Эти цитаты указывают на то, за что велась борьба. То не была борьба за отмену монархии, а за то, чтобы поставить ее под власть закона — и это значило отнять у монархии право не обращать внимания или действовать не в соответствии со старыми законами или теми, что получили поддержку на кортесах. Давайте снова отметим слова Гарсии: «Восстание не было направлено — и не могло быть направлено — против личности короля, потому что жители этого города прекрасно знают, что сказанный король — их король и господин по праву, они также знают, что они его естественные подданные и таковыми хотят быть»[1853]. Из этого следует, что, если город восстал против короля (или если смотреть на это шире, против королевской власти), это должно быть «проклято и осуждено»[1854]. Но город восстал не против власти короля, которая законна, а против абсолютизма, который противозаконен. Поэтому «те, кто говорят, что город Толедо и его жители совершили проклятый и осужденный мятеж, не говорят правды. Они лгут, как предатели, лизоблюды, разрушители, и как те, что своей лестью, вероломством и ложью заставляют короля грешить и верить в то, что ему дозволено использовать абсолютную власть»[1855].
1850
Это очевидно из 63 петиций, представленных кортесами Вальядолида (1447), больше половины которых резко и бесцеремонно указывают на провалы и злоупотребления королевской администрации. См.