Это могло быть дополнительным соображением этих историков, если не преобладающим, а в поддержку этого вывода был еще один момент, о котором мы должны помнить. Эти редакторы верили в то, что марраны, или их подавляющее большинство, были свободны от ужасного преступления ереси, но их обвинители тоже отлично знали это, и мотивы, которые побудили их преследовать марранов, были отнюдь не религиозными, а низкими и гнусными. Так зачем же выставлять напоказ ложь, чтобы потом опровергать ее правдой, вместо того чтобы говорить только правду, и причем с самого начала? Зачем представлять лживые религиозные доводы, которые заговорщики используют для оправдания своих преступлений, вместо того чтобы напрямую приписать эти преступления их истинным мотивам — жадности, зависти, политическим амбициям и преступным намерениям этих авантюристов? В таком типе рассуждения было искупительное свойство, которое, как можно предположить, руководило марранскими редакторами — или как минимум некоторыми из них в определенной мере. Их «фальсификация» записей могла, в силу общих соображений, показаться им представлением внутренней правды истории, в то время как полное и якобы правдивое изображение событий могло быть расценено ими как ведущее к непониманию, а отсюда и к искажению фундаментальных фактов.
Таковы, несомненно, были некоторые соображения, которые определили генеральный метод или тенденцию, которым следовали марранские историки, редактируя хроники Хуана II. То, что здесь имела место «страусиная» политика, вряд ли можно оспаривать, потому что за всеми этими и другими соображениями стоял упрямый, практически неуправляемый отказ марранов видеть зловещую реальность их опасной ситуации. Пряча голову в песок самообмана, они могли делать вид, что штормовой ветер, бьющий им в лицо, не существует, и враждебное движение, направленное против них, исходящее из самых недр испанского народа, было просто порождением политических авантюристов, искателей богатства и предателей, а посему оно приговорено к быстрому загниванию. Таким образом, к их нежеланию ответить на вызов прибавилась неспособность оценить факты. Активная реакция марранов на события 1449 г. — в тот самый год и вскоре после этого — была скорее исключением, чем правилом, в долгой, сложной и мучительной истории жизни марранов в Испании.
Ошибкой будет думать, что сказанное выше исчерпывает все возможные ответы на вопросы по поставленной нами проблеме. Поскольку то, как марранские историки осветили роль марранов, весьма симптоматично для положения марранов в целом, это касается марранской психологии так же, как и их социальных и религиозных стремлений. Во всем этом, конечно, кроется много больше, чем уже было сказано, и читателя ожидает дальнейшая дискуссия в других частях этой работы[2073].
Глава III
Превратности и триумфы
I. Последствия мятежа
История мятежа 1449 г., как она выглядит в хрониках того времени, больше затронута искажениями, чем опущениями. История же последствий мятежа в тех же хрониках пострадала от опущений больше, чем от искажений. На самом деле, их авторы умудрились настолько ловко ускользнуть от освещения большинства соответствующих событий, что, если бы не сохранилось нескольких относящихся к делу документов, помимо полуофициальных хроник, мы вообще не смогли бы сформировать ясное представление о том, что на самом деле происходило. Однако эти события оказали долгосрочное влияние на историю конверсо и Кастилии.
Сопоставив обрывки сведений из наших источников, мы можем прийти скорее к неожиданному выводу, что устранение Сармьенто с его правящих позиций, хотя и прекратило контроль мятежников в Толедо, отнюдь не положило конец волнениям среди горожан. Продолжаясь еще около года, они приобрели иные формы. Некоторые из целей остались теми же, что были провозглашены Сармьенто и его помощниками. И при этом город оставался непримиримым, потому что он по-прежнему отказывался подчиниться королю и служить ему, кроме как на особых условиях, и так он продолжал свое открытое неповиновение короне, не защищенный никем, кроме принца.
Но принц делал больше, чем просто защищал город. Он еще и помогал ему вернуться к нормальной жизни. Как только Сармьенто был смещен со своих постов, принц возродил старые городские институции. Несомненно, решающие задачи были поручены тем же рехидорам и городским старшинам (и другим членам высшего среднего класса), которых принц пригласил на встречу в декабре (на которой Гарсия и его друзья были осуждены). Теперь принц вел переговоры с этими гражданами об условиях соглашения между Толедо и королем.
Можно было бы удивиться тому, что вообще была необходимость для таких переговоров, кажется само собой разумеющимся, что поскольку это касалось совета, сам факт возвращения управления патрициев, которые не были ответственны за мятеж, должен был освободить город и вернуть его под власть короля. Но на самом деле было не так. Лидеры города выставили определенные требования в качестве предварительных условий для мира с королем, а принц, вне сомнения, был в курсе этих требований еще до того, как восстановил их в должностях. Это возвращает нас назад к его соглашению с Сармьенто и резким протестам конверсо против условий, на которых мятежники оставили город.
Вопросы, поставленные «новыми христианами» по этому поводу, остались без ответа по сей день. Почему принц позволил Перо Сармьенто выйти из Толедо безнаказанным? Почему он позволил ему уйти с нагло награбленным у его граждан имуществом? На первый взгляд, ответ лежит в обязательстве, данном принцем бунтовщику в июне 1449 г. — то есть ни при каких обстоятельствах не привлекать его к суду за правонарушения, совершенные в период его губернаторства. Разумеется, конверсо были в курсе этого обязательства, но заявляли, что такие обещания, незаконные в своей основе, были также недействительными с моральной точки зрения[2074]. Однако определенные политические соображения, далекие от моральных, мотивировали позицию принца. Прежде чем идти дальше, мы попытаемся определить эти мотивы.
Пользуясь расположением города и его послушанием, а важнее всего — верой Толедо в его роль как защитника города, принц рассматривал всё это как козыри в своих переговорах с королем. Но он мог опасаться потерять эти козыри, если поведет себя по отношению к Сармьенто так, как этого хотят конверсо. В таком случае он не только нарушит обещание, данное Сармьенто дважды[2075], что подорвет доверие к нему, но еще и откроет ящик Пандоры, полный страхов, подозрений и ощущения безнадежности, которые повернут город против него.
В свете его сиюминутных интересов позицию принца понять нетрудно. По существу, у него не было особого выбора. Мы увидим это яснее, когда пристально посмотрим на сформировавшийся в тот момент конфликт между королем и толедцами. Обостряли этот конфликт два вопроса, которые, похоже, не поддавались разрешению: 1) наказание тех граждан, которые тем или иным образом поддерживали мятежников; 2) будущий статус конверсо в Толедо.
Что касается первого вопроса, то король, как было известно, требовал ареста и доставки в его руки всех толедцев, помогавших Сармьенто, исполнявших его приказы или совершивших другие преступления при его власти или во время восстания. Это, разумеется, относилось бы также ко всем тем, кто совершил те или иные действия против «новых христиан» по приказу Сармьенто или его правительства. Толедцы яростно протестовали против этого требования. Они знали, что сотни жителей города приняли участие в первом взрыве бунта 27-го января, и гораздо больше — в войне против королевских войск, осадивших город. В дополнение к этому, многие, если не сотни, приняли участие в грабежах, пытках, убийствах и конфискациях, причем в то время как большинство принадлежало к простолюдинам, среди них, несомненно, были и представители среднего класса. Их наказание, как того требовал закон, привело бы в траур половину города. Члены совета не могли согласиться на это. Таким образом, их первым условием для добровольного принятия возобновленной власти короля над городом было полное прощение королем всех преступлений, совершенных жителями города во время мятежа.
2074
См.
2075
То есть до его прихода в Толедо и до отбытия Сармьенто из города. См. выше, стр. 266, 287.