Кастильо, таким образом, приписывал обычную снисходительность Энрике, так же как и его воздержание от насилия и кровопролития, его естественным наклонностям. Если это так, то мы можем получить объяснение поведения короля Энрике. Однако мы видели, как принц Энрике неоднократно демонстрировал готовность вступить в войну, без всяких угрызений совести планировать вооруженные конфликты, а также атаковать и казнить предателей, не выказывая при этом ни колебаний, ни раскаяния[2245]. Он также присоединялся к врагам Хуана II и совершал политические шаги и маневры, которые вполне могли привести к кровавым столкновениям с собственным отцом. Если бы его более позднее поведение было выражением глубоко укорененных личных склонностей, они проявились бы в его молодости и оставили какие-либо следы в хрониках и свидетельствах того времени. Поскольку ничего подобного никогда не сообщалось, его поведение как короля должно было быть не столько результатом его личных побуждений, сколько следствием его политической философии.
Он, несомненно, усвоил эту философию незадолго до прихода к власти, и это изменило его мышление и чувства, равно как и поведение в качестве правителя. Он начал декларировать свои новые взгляды немедленно после восхождения на трон, и они, вне сомнения, повлияли на его поведение по отношению к подданным, как и на его позицию во внешней политике. Но по легко угадываемым причинам большинство людей по-прежнему видели в нем того же человека, которым он был до своей коронации — воинственного принца, дерзкого и амбициозного, но при этом осторожного стратега, который пользовался помощью и советами самых хитрых и ловких политиков Испании.
Он стал новым человеком, и это, наконец, стало явным во время мятежа знати. К тому времени его взгляды на монархию полностью созрели, и именно тогда он подверг их испытанию. Но это не значит, что он полностью оставил свои прежние привычки дипломата и правителя и все то, чему он в этих областях научился у Пачеко. Снова и снова ему приходилось возвращаться к тем старым формам политики, которым он был обучен, и полагаться на свой опыт в дипломатии и ведении переговоров, используя тайные замыслы и полуправду. Время от времени он испытывал соблазн применить силу и уладить военным путем проблемы, которые иначе казались ему неразрешимыми. Но он рассматривал эти шаги как временные отступления от методов правления, которые он считал правильными (т. е. благородными), и намеревался вернуться к этим методам при первой возможности. Он на самом деле верил, что его теория монархии может сработать в реальной жизни, и до конца старался прокладывать себе путь в соответствии с этими принципами.
Это было непреодолимой трудностью Энрике и его фатальной ошибкой. Он думал, что может действовать как христианский король в макиавеллистском обществе — то есть в обществе, руководимом принципами, диаметрально противоположными его собственным. Против идей силы, предательства, коварства, мстительности, запугивания и смерти, которые рассматривались в качестве наиболее эффективных способов достижения политических целей, он выставил свои собственные христианские идеи в качестве мер практической политики. Отсюда его миролюбивость и всепрощение, его сочувствие и милосердие, благотворительность, гуманизм и самоуничижение. (Его называли «смиренным», говорит его хронист Эскавиас[2246].) Отсюда и его трагическая судьба, и политический провал.
Но помимо больших трудностей, проистекавших из его философии, или скорее из его политического кредо, правление Энрике IV страдало серьезными недостатками, коренившимися в его личных взаимоотношениях. В частности, мы имеем в виду его отношения с Пачеко, который на долгие годы вцепился в Энрике крепкой хваткой. И действительно, настолько сильным было влияние Пачеко на Энрике, что оно зачастую держало в узде его свободу передвижения, подавляло его мышление и портило его планы. А самое главное, оно срывало его усилия как государственного деятеля и, среди прочего, было одним из факторов, подорвавших позицию Энрике в вопросе конверсо.
II. Иллюзорный мир
Мы уже вкратце упоминали о характере марранских придворных и о снижении их статуса как представителей конверсо. Мы действительно склонны считать, что конверсо в период Энрике IV страдали от отсутствия руководящей силы, чего самого по себе уже было достаточно, чтобы обеспечить их окончательное поражение. Но то, что еще больше способствовало их падению, было принятие ими новой тактики, которой они следовали в политической самозащите.
Эта политика была, вне сомнения, основана на уроках, усвоенных ими из борьбы за их права, которая велась в последние годы правления Хуана II. То, что произвело на них особое впечатление, было окончательными результатами двух главных стадий этой борьбы, первая из которых была отмечена их кампанией против «Толедского статута», а вторая — их усилиями свалить Альваро.
Задачей кампании против Статута, если мы вспомним, было убедить народ, а главное — власти, в правоте позиции марранов, а затем убедить власти действовать в соответствии с этим убеждением. Ожидалось, что эта акция примет форму безоговорочного объявления невиновности марранов, в сочетании с резким осуждением их противников. Такая согласованная агитация против утверждений и взглядов врагов марранов, длившаяся около года (1449–1450), оправдала, казалось, эти ожидания. Папа в буллах от 24 сентября, епископы в сентенциях, выпущенных ими об этих буллах, и король в последующих указах и декларациях — все они показали готовность принять решительные меры в этом направлении. Но затем случилось непредвиденное. И король, и папа начали постепенно отступать от провозглашенной промарранской позиции, пока их позиции не стали почти идентичны позициям противников марранов. Неизбежно «новые христиане» стали задумываться над смыслом всей их кампании, над аргументами, которые выдвигались с таким пылом и верой, и над свидетельством, которое они с такой убежденностью и старанием составили, чтобы доказать правоту своего дела. Явно, никакого смысла в этом не было. Закон, мораль и теологические принципы не имеют особого веса, когда вступают в конфликт с интересами и амбициями черствых руководителей Церкви и государства.
В результате многие марраны пришли к мнению, что кампания, которую они вели в 49–50 гг., была бесполезной или неэффективной. Перед лицом проигранной битвы за выживание они не могли не прийти к выводу, что для спасения они должны поменять свою тактику. Тогда они оставили публичную агитацию и вооружились новыми методами борьбы. Они обратились к переговорам in camera (лат. конфиденциально), политическим манипуляциям и формированию выгодных для марранов союзов. Именно так они добились падения Альваро де Луны и, вследствие этого, восстановления своих прав.
Смена способа самозащиты привела марранов к перемене их отношения к королевской власти. Не может быть сомнения в том, что провал их надежд на монарха и кризис веры, который они испытали в их отношениях, как с Хуаном II, так и с его главным министром, выразились в развале крепкого фронта, объединявшего всех марранов Испании — фронта, который основывался на традиционном принципе «безоговорочной лояльности королю». То, что последовало за этим, было возросшим политическим маневрированием не только марранских придворных, но и марранских нотаблей в городах — маневрированием, направленным на формирование союзов, в которых они надеялись получить опору. Сформировавшись, эти союзы неизбежно ослабили связи марранов с королем, в особенности тогда, когда тот не мог или не хотел предоставить им необходимую защиту. Следует, тем не менее, отметить, что большинство конверсо в Кастилии по-прежнему предпочитало группироваться вокруг короля и поддерживать его, хотя и не любой ценой, и не при всех обстоятельствах. По существу, новохристианские нотабли шли теперь по стопам испанской знати, и поэтому, когда казалось, что король оступается, некоторые из них без особых колебаний вступали в лагерь его противников.
2245
Примечательно то, как он повел себя по отношению к толедским мятежникам Маркосу Гарсии и Фернандо де Авиле, которые были «arrastrados е justiciados muy cruelmente» (Хроника Хуана II, год 1449, гл. ix, стр. 668а; см. также
2246
См. описание Эскавиаса в