Читатель, который ознакомится со взглядами Оропесы на противников марранов в Кастилии, прочитав его работу или из нашего обзора на следующих страницах, согласится, как мы полагаем, с тем, что вышеуказанные заключения должны были более или менее составлять тон отчета, представленного им королю о виденном в Толедо. Но если это так, то король не мог видеть смысла в действиях в духе папской буллы от 15 марта. Конечно, Оропеса не оставил своего плана деятельности инквизиции во всем королевстве, он по-прежнему верил, что правительство должно продемонстрировать серьезное отношение к жалобам «старых христиан» на религиозное поведение конверсо и готовность расследовать всякие обвинения или подозрения, касающиеся марранов. Но в свете полученных и ожидаемых результатов было ясно, что функции такой инквизиции скорее воспитательные, чем карательные, и она должна стремиться сглаживать разногласия между группами, а не делать упор на их существовании. Следовательно, служащими этой инквизиции должны быть скорее моралисты, чем преследователи, учителя, а не судьи — короче, такие люди, как Оропеса, которые будут вести расследования в том духе, как он провел их в Толедо. Эту задачу Оропеса возлагал на епископов, и, судя по их авторитету, они вполне годились для этой цели. Но большинство епископов были гораздо больше заинтересованы в политике, чем в улучшении морали своей паствы, и этот факт не ускользнул от внимания Оропесы. И все же он считал, что они предпочтительнее большинства монахов, которые вместо того, чтобы быть наставниками людей, зачастую выступают глашатаями мыслей толпы. Поэтому он остался при своих прежних рекомендациях, и в этих обстоятельствах Энрике не видел причины для установления папской инквизиции.
Таким образом, папская булла, призывающая к созданию инквизиции в Кастилии, чтобы заняться проблемой марранов, во второй раз была положена королем в долгий ящик и не обнародована. Никто, кроме короля и, может быть его секретаря, Альвара Гомеса де Сибдад Реал, и одного или двух других приближенных чиновников, не знал о булле и о решении короля не давать ей хода. По всей вероятности, и Оропеса ничего не знал об этом, хотя его отчет почти наверняка повлиял на решение Энрике. Поэтому он никогда не упоминал об этом ни в своей книге о проблеме конверсо, написанной годами позже, ни в отчетах о своей деятельности, которые оставил в иеронимитских архивах.
Эспина, вне сомнения, очень скоро узнал об отчете Оропесы королю и о решении последнего воздержаться от проведения в жизнь плана папской инквизиции. Но Эспина не сдался. Он знал, что в результате своих расследований Оропеса пришел к выводу, что те марраны, которые в своем поведении впадали в религиозные заблуждения (несомненно, меньшинство), не были виновны в религиозных преступлениях и поэтому могли быть возвращены в лоно Церкви умелыми воспитательными мерами. Эспина счел этот вывод неверным. Он продолжал распространять свои собственные взгляды, что почти все марраны являются тайными иудеями, и «если бы в наше время существовала настоящая инквизиция, бесчисленное множество тех, кто были бы найдены действительно иудействующими, было послано на костер»[2274]. По-видимому, своей ссылкой на «настоящую» инквизицию и «действительно иудействующих» конверсо Эспина хотел подвергнуть критике выводы Оропесы и его методы расследования.
Так Эспина продолжал свою кампанию по всей стране, обращая переполненные ядом речи против конверсо и обвиняя их в тайном исполнении иудейских обрядов и других наглых оскорблениях христианства. Недовольство накалило социальную атмосферу, хрупкие отношения между «старыми» и «новыми христианами» превратились в столь напряженные, что грозили разрывом во многих местах. Только сильная рука администрации позволила продолжать нормальную жизнь, и не вызывает сомнения то, что если бы власти ослабили свою бдительность, конверсо вскоре стали бы мишенью для еще более яростных и кровавых нападок, чем в 1449 г.
Именно так и случилось в Кармоне в 1462 г. В этом центральном городе Андалусии большая и процветающая марранская община жила в относительной безопасности, покуда Бертран де Пареха, ее губернатор, не решил пренебречь своими служебными обязанностями. Вместо того чтобы в соответствии с этими обязанностями поддерживать мир и порядок, он начал подстрекать антимарранскую фракцию напасть на конверсо. Мы не знаем, что побудило губернатора к этим явно незаконным действиям, но само собой разумеется, что это служило его интересам. Так, говорит Паленсия, он «нашел полезным для своих целей» отдать марранов на растерзание тех «злорадных», которые, «жадные до их богатства», затеяли ограбить их, побуждая к насилию «во имя религии, как будто она [т. е. религия] призывает к грабежам, убийствам и исполнению всех видов бесчинств и насилию, как это делали до них злодеи в Толедо, и как воры, делали это позже [в других местах], следуя вредным примерам»[2275].
«Ужасными и преступными были беспорядки в Кармоне, — говорит Паленсия о погроме, — и требовались немедленные меры, но, поскольку дон Энрике [король] не хотел представить это на рассмотрение [своего министра] дона Бертрана де ле Куэва, брата губернатора [Кармоны], он прибег к отговоркам, делая вид, что наказывает. Так он послал некого Диего де Осорио, который называл себя коррехидором, с солдатами из Кордовы и Эсихи и немного из Севильи, чтобы утихомирить бунтующий народ, а не воздать каждому по заслугам, в соответствии с настоящим определением справедливости. Эта беззаконная процедура была причиной новых несчастий, от которых город Кармона страдал безостановочно»[2276].
Паленсия, как мы уже отметили, критически относился к королю, и зачастую его критика была сильно преувеличенной. Однако на этот раз его порицание выглядит оправданным. Оно соответствовало поведению Энрике по отношению к врагам марранов и до, и после Кармоны. То, что губернатор Кармоны был братом королевского министра, могло, конечно, повлиять на решение Энрике, но в основном его действия против виновных должно было ограничивать его убеждение в том, что они представляли большинство «старых христиан» города. В свете этого убеждения и того, что он видел в Толедо в 1449 и 1450 гг., он думал, что, поскольку наказать всех виновных невозможно, то наказание всего лишь некоторых из них бесполезно, так как в глазах их сообщников это будет выглядеть ударом по всем и вызовет требование всеобщего прощения замешанных жителей. Его отец был вынужден уступить этому требованию, и если он, Энрике, поступит иначе, то только подорвет свой авторитет короля, создаст еще большую враждебность и сделает будущее примирение между группами слишком трудным, если вообще возможным. Марранская проблема, по его убеждению, не может быть урегулирована карательными методами, но только решением типа того, которое предложил Оропеса. Поэтому Энрике был заинтересован скорее в сдерживании беспорядков и обеспечении будущего порядка в возбужденном городе, чем в «воздаянии каждому по заслугам в соответствии с настоящим определением справедливости». Паленсия, конечно, думал, что безнаказанность не только не умиротворит город, но скорее поощрит новые беспорядки, и это его мнение подтвердилось последующими событиями. Мы все же можем принять, что Энрике чувствовал опасность, но хотел выиграть время и искал возможность взять город под подобающий контроль.
Тем временем Эспина использовал волнения в Кармоне как доказательство срочной национальной необходимости установления специальной инквизиции в Кастилии. В своих пламенных выступлениях он изображал погромы в Кармоне так, как будто их причиной была не зависть и не «жажда захватить богатства конверсо», а отказ и неспособность народа продолжать терпеть преступления марранов. Самые раздражающие и нестерпимые из этих преступлений были совершены в религиозной сфере, и, указывая снова и снова на эти правонарушения, он особенно подчеркивал преступление обрезания, которое, как он утверждал, цвело пышным цветом в среде конверсо. Ничто, естественно, не могло доказать лучше иудейство «новых христиан», чем их обычай обрезания своих сыновей, если они на самом деле следовали этому обычаю. Эспина думал, что, убедив короля в распространенности обрезания среди марранов, он докажет никчемность выводов Оропесы и справедливость своих требований об установлении «настоящей» инквизиции.