Сегодня трудно понять, как подобные истории могли быть с готовностью приняты учеными мужами средневековой Церкви. Этот рассказ иллюстрирует невероятное легковерие даже самых образованных монахов, которые должны были быть обучены прямому логическому мышлению. Монах из Клюни был, по словам Эспины, лиценциатом, дипломированным теологом, как, разумеется, и сам Эспина. Оба хотели исправить общество и знали многое о его болезнях и безрассудстве, у обоих была репутация преданности, моральной чистоты, даже святости; и оба использовали рассказ о божественных чудесах, чтобы оправдать самые чудовищные действия. Как непостижимо человеческое сердце! Под прикрытием набожности, благочестия и милосердия сердце Эспины билось в бешеном ритме, продиктованном предвзятыми мнениями, антипатией и ненавистью.
Эспина, безусловно, был человеком толковым и ловким. Ни одно слово в его книге не написано без определенной цели. Чтобы оправдать такое бесчеловечное дело, как изгнание из страны целой большой общины, нужно обвинить эту общину в совершении устрашающего религиозного преступления. И какое же преступление такого громадного масштаба можно приписать евреям Испании? Винсент объяснял изгнание из Франции тем, что евреи убивали христианских детей — разумеется, подходящая и убедительная причина. Но вера в это преступление не была распространена в Испании. Несмотря на все усилия Эспины внедрить представление, что евреи Кастилии, как и их братья в других странах, были замешаны в ритуальном убийстве, он знал, что это было спорным моментом. Обвинение это не проходило в испанских судах, в отличие от Франции (Буа) и Германии (Фульда). С другой стороны, в Испании были вынесены приговоры против евреев, обвиненных в оскорблении тела Христова. Однако осквернение просфоры не было упомянуто Винсентом, и не могло быть упомянуто в этой истории, поскольку этот миф родился после того, как Филипп Август изгнал евреев из Франции. Но Эспина, который, вне сомнения, не был в курсе этого, мучился вопросом: как мог Винсент забыть об осквернении просфоры? Или как мог умолчать об этом? Теперь появился рассказ монаха из Клюни, чтобы заполнить пробел. Эта история, конечно же, относилась не к первому изгнанию евреев Филиппом Августом в 1189 г., а ко второму, Филиппом Красивым в 1306 г., и к тому времени навет просфоры был уже широко распространен как во Франции, так и в Германии и в других странах. Тем не менее похоже, что Эспина верил, что это относится к изгнанию, о котором говорил Винсент [т. е. 1189 г.], поскольку он нигде не проявляет знания о том, что евреи изгонялись не однажды. В любом случае, Эспина думал, что история монаха из Клюни будет полезным добавлением к рассказу Винсента. Как бы ни сомневались испанцы по поводу практики еврейского ритуального убийства, немногие из них отрицали бы участие евреев в профанации просфор. А такого преступления может хватить для оправдания изгнания евреев из Испании.
Полное изгнание евреев представлялось Эспине весьма действенной мерой на пути к разрешению еврейской проблемы, но все же оно ни в коем случае не было бы идеальным решением. В его глазах, евреи, эти архипреступники, убийцы Христа и христианских детей, осквернители причастия, затевавшие массовые убийства, заслуживали гораздо более сурового наказания, чем просто изгнание из стран Запада. И действительно, по мнению Эспины, ничто меньшее, чем смерть, даже отдаленно не приближается к крайней степени наказания, причитающегося этим сынам дьявола.
Чтобы настроить своих читателей на такое решение, он описывает инциденты, в которых оно было применено, не выказывая при этом ни малейшего сомнения в уместности подобной чудовищной акции. Вспомним его историю о дерущихся свиньях, и как прекрасно, с точки зрения Эспины, она закончилась, потому что за якобы попытку еврейского колдуна уничтожить христиан некоей провинции все евреи этой провинции были умерщвлены по приказу епископа. Эспина явно считает правильным, что так много евреев заплатили своими жизнями за преступный замысел одного человека, который случайно не осуществился. В его глазах этот еврей, предполагаемый преступник, был представителем и исполнителем воли всей общины. Не было необходимости представить доказательства хотя бы частичного участия общины в планировании преступления — если такое преступление действительно замышлялось, — поскольку было «известно», что все евреи вынашивают такие планы и делают все возможное для их осуществления. Поэтому их следует убить еще до того, как преступление совершилось, убить только потому, что они являются самими собой — то есть представителями проклятой еврейской расы.
То, что именно такими были взгляды Эспины, можно увидеть из других приводимых им рассказов, закончившихся массовым убийством евреев. Типичным из них является рассказ о некоем дворянине, который пришел из Франции в Испанию, и на границе двое таможенников-евреев потребовали у него заплатить какой-то налог. Отказавшись платить, поскольку он счел налог несправедливым, этот человек поссорился с таможенниками и ударил одного из них в ухо. Когда тот ответил ударом, дворянин вытащил свой меч, чтобы убить его, но тут увидел, что против него не один человек, а много вооруженных евреев, готовых сопротивляться, и тогда он подавил свое желание. Позже, когда он пришел в себя, то задал себе вопрос: почему Бог так унизил его, что заставил терпеть обиду от этих низких преступных типов? И тут сей дворянин вспомнил, что, когда евреи были изгнаны из Франции, он был единственным из всех французских князей, кто отказался выгнать евреев из своих владений и оставался их защитником. Тогда он пришел к выводу, что Бог рассердился на него за его поведение, и поэтому он был так постыдно унижен. Тогда он поклялся, что если милостивый Бог вернет его в целости и сохранности в его земли, он не оставит в живых ни одного еврея. Свое обещание он выполнил неукоснительно. Все евреи, которых он нашел в своих владениях, были уничтожены его мечом[2542].
И в этом случае Эспина не имел ничего против его действий. Наоборот, он видел в этом искупление греха, который тот совершил, отказавшись изгнать евреев. Иными словами, чтобы искупить свою вину, он должен был сделать нечто лучшее, чем выслать евреев, т. е. убить их. Отметим, что убитые им евреи не были ни в чем обвинены. Ни один из них не был обвинен даже в попытке совершения преступления против христиан. Не было и в инциденте, приведшем к массовому убийству, ничего, что могло бы оправдать такое наказание; самое большее можно было говорить о плохом поведении еврея, который забыл о том, что должен был бы лучше знать, а именно — о своем месте в мире. Эспина, разумеется, не придал никакого значения тому факту, что эти евреи были официальными сборщиками налогов, исполняющими свой долг на службе королю, что этот дворянин первым применил насилие, и что еврей просто защищался. Все эти обстоятельства, отмеченные Эспиной, не имели, похоже, для него никакого значения. Решающим был тот факт, что еврей ударил дворянина, и, естественно, «самый преступный народ» на земле должен был получить в ответ запоминающийся урок. Таким образом, полученное оскорбление было смыто кровью евреев целой французской провинции, т. е. людей, не имевших ничего общего с поведением их братьев в другой стране.
В этой связи следует сказать еще об одной вещи, которая поможет пролить свет на отношение Эспины к евреям. Ясно, что его позиция в данном случае была продиктована клятвой дворянина «не оставить ни одного еврея на его земле». «Не оставить ни одного еврея» вовсе не означает убить их всех, достаточно для выполнения клятвы повелеть изгнать их. А если, давая клятву, этот дворянин имел в виду убийство евреев, то Эспина, несомненно, знал, что сама по себе клятва совершить преступление недействительна. Но именно здесь и зарыта собака: для Эспины убийство евреев при любых обстоятельствах не является преступлением. В случае французского дворянина это был акт набожности, искупления греха — греха терпимости к присутствию евреев на его земле и гуманного к ним отношения. Здесь коренилось зло!