Мы видим, как, описывая конфликт, вспыхнувший в толедском кафедральном соборе в 1467 г., Паленсия занял четкую антимарранскую позицию, как он представил конверсо намеренными агрессорами, ворвавшимися во время «богослужения» и ответственными за убийство старохристианских должностных лиц (обратное тому, что мы видим в другом источнике)[2857]. Более того, он решил, что Альвар Гомес спровоцировал весь скандал, потому что он «был в курсе того, что его друзья той же расы готовят [а именно захват города], и, будучи их сообщником [в подготовке этого плана]» он рассчитывал на их силу и окончательную победу, поэтому вел себя нагло и грубо[2858]. Похоже, что, стараясь доказать вину конверсо, Паленсия забыл о всякой логике. Альвар Гомес, который предал Энрике и был сообщником Пачеко, хотел передать город в руки того, от кого он бежал в страхе за свою жизнь! В политике, конечно, все возможно, но Паленсии нечем доказать свою «догадку». Он просто пытается скомбинировать несколько бросающихся в глаза противоречивых фактов, чтобы поддержать свою мысль о том, что конверсо в Толедо планировали захватить город.
В Кордове 1473 г. он видит главную причину волнений в провокационном религиозном поведении конверсо — то есть в их «открытом» исполнении иудейских обрядов, которые раньше проводились втайне[2859]. Он все же говорит, что продажный епископ играл на их религиозных прегрешениях и что марраны обвинили его во «фракционности и злорадстве». Конверсо, безусловно, отвергли обвинения епископа, но Паленсия не потрудился представить их опровержения. Вместо этого он сказал, что конверсо совершали свои богохульства, опираясь на военное покровительство Агилара, которого они снабдили крупной суммой денег. Можно ли этому поверить? Разве стала бы община, находящаяся под угрозой настолько серьезной, что должна платить огромные деньги за свою защиту, вести себя провокационно — и это всего через пять лет после крупных волнений в Толедо и через десять лет после Кармоны?! Похоже, что эти вопросы никак не мешают нашему автору, и он, противопоставляя «презрение» конверсо к христианству, подчеркивает «религиозный пыл» их противников[2860].
Тем не менее к этой изначальной причине конфликта (то есть религиозным проступкам марранов) Паленсия добавляет другие. «Конверсо [Кордовы], — говорит он, — невероятно разбогатели благодаря своей редкой хитрости, и, раздувшись от гордости, они с наглым высокомерием возжелали заполучить общественные должности»[2861]. Какой «новый христианин» выскажет такую критику по поводу попыток конверсо занять места на городской службе — попыток, на которые, как они думали, у них имелось полное право в качестве христиан и полноправных граждан государства? И какой «новый христианин» рассматривал бы их старания получить эти должности как проявление «наглого высокомерия» после того, как они поколениями служили на этих должностях во всех сферах администрации страны? Эти высказывания были сформулированы в стиле злейших врагов конверсо, которые никогда не хотели принять вступление марранов в административную систему, а Паленсия, очевидно, взял их из какого-то сверхзлобного антимарранского документа.
Более того, ни один конверсо не назвал бы попытки конверсо в Кордове защититься от атак «старых христиан» так, как это сделал Паленсия. «Конверсо, — сказал он, — из-за своей природной робости и сознания своих скверных поступков подготовили защиту в своих самых населенных районах, вооружились и припрятали богатства, собранные по большей части нечестными путями»[2862]. Готовность конверсо к самозащите с оружием в руках он называет «робостью» (обратное их «возрожденной доблести», которой конверсо гордились), и эта «робость» (или трусость) — не только неотъемлемая часть их натуры (точно то же, что однажды сказал Маркос Гарсия), но еще и проистекает из их сознания своих преступлений, раскрытия которых они боялись. Ибо их богатства были приобретены не только с помощью редкой хитрости, как Паленсия сказал ранее, но и в большинстве случаев путем «отвратительной хитрости» (malas artes). И это тоже часть терминологии расистских врагов марранов. Если Паленсия и не разделял выражаемых ими взглядов, он определенно скопировал их из антимарранских документов, которые служили ему источником для рассказа о Кордове. Но его готовность использовать эти источники и их крайне антисемитский язык безошибочно свидетельствуют о том, что он не был «новым христианином».
Его отношение к новой марранской аристократии тоже негативно. Он характеризует их как «людей низкого происхождения, привычных к самым подлым занятиям» и обвиняет их в проникновении в рыцарский орден «только за деньги и против всяких правил»[2863]. «Никогда они не пытались принять участие в сколько-нибудь заметном движении за свободу, — говорит он, — но, войдя в рыцарство, они поспешили «бунтовать и собирать банды», что, разумеется, не послужило на пользу благосостоянию страны»[2864]. Этот пассаж отражает собственные мысли Паленсии; он ненавидит выскочек — «пришельцев», которые умножают беспокойство в стране; но и в этом случае мы смело можем заключить, что ни один конверсо не отнесся бы столь критически к новой марранской знати и не обобщал бы в такой степени их характеристики.
Из этого следует, что Пужоль исказил отношение Паленсии к «новым христианам». Ни один человек, нарисовавший такую мрачную картину религиозного, социального и экономического поведения конверсо, не может быть переполнен, как заявил Пужоль, «глубокой симпатией» к ним, и наверняка такого рода «симпатия» не может дать оснований для причисления его самого к членам этой группы. Напротив, негативное описание конверсо, сделанное Паленсией, как это было проанализировано выше, дает все основания считать, что он был «старым христианином».
Тем не менее в ряде случаев Паленсия действительно вставал на сторону марранов, с яростью обвиняя их гонителей. Это случилось в Севилье после погромов в Кордове, когда он пишет, что в то время, как некоторые из них хотели уехать оттуда, большинство осталось в городе, «не боясь смерти» (здесь речь не идет о «природной робости»); в его описании поведения поселенцев в Гибралтаре, которое также было достойным с религиозной точки зрения (если мы следуем за тем, что Паленсия подразумевает в своем рассказе); и в особенности — в его изображении кровавых беспорядков в Кармоне в 1462 г. Здесь, как мы видели, он называет погромщиков «злодеями» (malvadores), которые совершают свои преступления против конверсо якобы «во имя религии», но на самом деле исключительно из «жажды богатства». После этих важных слов он добавляет главное замечание: «точно так же, как они делали до того в Толедо, и как воры сделали впоследствии, следуя их пагубному примеру»[2865].
Паленсия написал это во время правления Католических королей, и преступления, «позже» совершенные «ворами» — то есть в Толедо в 1467 и в Кордове в 1473 г., — были уже позади, так же как и события Кармоны. Но здесь он судит поздние события в том же ключе, что и резню в Кармоне, совершенно иначе, чем он отнесся к ним в более поздних главах, где предложил, как мы видели, свой детальный отчет о том, что произошло в Толедо в 1467 г., а в Кордове — в 1473 г. Ясно, что перед нами два конфликтующих подхода и к конверсо, и к их противникам. Что же привело к перемене его позиции? Единственное правдоподобное объяснение этого несоответствия должно быть, по нашему мнению, отнесено ко времени написания этих глав. О Кармоне Паленсия написал, возможно, в 1477 г., если не раньше, еще до того, как монархи обратились к папе за утверждением инквизиции[2866]. Напротив, отчеты о Толедо 1467 и Кордове 1473 г. были, по всей вероятности, написаны после обращения королей к папе и, возможно, после того, как монархи получили положительный ответ. Паленсия должен был знать о том, что происходит при дворе. Он хорошо понял, какие изменения принесет инквизиция в социальную жизнь Испании, и четко усвоил, что перед ее властью будет практически невозможно писать о конверсо в том же ключе, что он использовал, описывая погром в Кармоне. Он был уверен, что, попытавшись сделать это, подпишет себе «литературный» смертельный приговор, а его «литературное выживание» могло быть для него дороже самой жизни. Он знал, что с основанием инквизиции все взгляды на людей и события должны подчиняться ее суждениям. Портрет святой инквизиции, составленный Паленсией через несколько лет ее власти, показывает его моральное падение из-за страха, внушаемого инквизицией[2867]. Как и Валера, и Пульгар, он тоже отступил от ранее высказанных идей и формально принял декларации инквизиции о ее открытиях, целях и достижениях.
2866
Пас-и-Мелиа (т.ж., стр. xxxix) считает, что Паленсия начал писать хронику в 1478 г., т.е. вскоре после того, как он оставил двор. Однако маловероятно, что такая творческая личность, как Паленсия, мог полностью отказаться от писания во все время его службы у королей, в особенности после того, как угроза их власти исчезла с поражением португальцев у Торо в 1476 г.