Эта деланая приверженность законам Церкви, которые часто нарушались инквизицией, проявлялась и в его поведении по отношению к папам. В то время как прилюдно король почтительно говорил о папском авторитете и представлял самого себя верным слугой папского престола, на деле он относился к папам с пренебрежением, игнорировал их указания, если они ему не подходили, с пеной у рта требовал их отмены и настаивал на том, чтобы папы выполняли его приказы. Он рассматривал папство как политический инструмент, который может быть полезным для достижения его целей, и с трудом сдерживал свой гнев и нетерпение, когда оно не оправдывало его ожиданий. Когда он обращался к папе в вежливых или умеренных тонах, он это делал из опасения перед сопротивлением папы или же считая, что дружеское обращение послужит ему лучше, чем грубое, но он никогда не испытывал к папе почтения, положенного главе католической церкви. На самом деле он видел в папах умелых политиков, которые заботились о своих интересах, точно так же как и он сам, за исключением того, что считал их много ниже себя и, похоже, весь кипел при необходимости просить их об одолжении, как будто он был нищим с протянутой рукой. Выглядело так, как будто он выработал в себе ненависть к папам, что правильно отметил Адольфо де Кастро.
Хотя, сказал Кастро, эта ненависть «зачастую была на грани того, чтобы выплеснуться на римский двор, она оставалась запертой в темнице его собственной груди»[3081] до тех пор, пока «наконец не вышла наружу», когда папа Юлий II сделал что-то, что Фердинанд счел наносящим ущерб его правам. Поскольку это произошло в Неаполе, король написал графу Рибагорса, своему наместнику, письмо, в котором он не только жестоко выбранил его за то, что тот подчинился папским инструкциям, но также указал ему «в резких выражениях» на то, что тот должен сделать, чтобы заслужить его [т. е. Фердинанда] одобрение. «Почему, — спрашивает он, — не подчинился ты нашему желанию и не удушил этого легата, который принес тебе папское бреве{26}? Совершенно ясно, что папа… сделает то же самое в других королевствах, чтобы расширить свою юрисдикцию. Однако хороший наместник расправляется на месте с подобными типами и одним этим наказанием предупреждает других от папских попыток»[3082].
То, что этот взрыв был не спонтанным, а хорошо рассчитанным, отражающим затаенные чувства и хорошо продуманное поведение, очевидно из содержания и духа письма, адресованного Фердинандом папе через своего посла в курии. Это письмо представляет собой грубую, унизительную угрозу, отношение, которое трудно ожидать от короля, заверяющего, что он является исполнителем папских распоряжений и поборником церковных законов. Он отправил эту угрозу и своему вице-королю, также заявив ему в этом письме, что «в том случае, если Его Святейшество не отменит этого папского бреве, так же как и действия, произведенные в силу этого бреве, он полон решимости вывести Кастилию и Арагон из подчинения папе и предпринять другие шаги и меры, как того требует случай такой серьезности и срочности»[3083].
«Серьезность» и «срочность», о которых говорит король, заключаются, на удивление, всего в нескольких отлучениях, которые папа объявил в Неаполе без совета с королем — шаг, который, пусть даже и не общепринятый, тем не менее, определенно находящийся в рамках прерогатив папы. Фердинанд даже не потребовал объяснений, а отреагировал зловещим ультиматумом, требующим немедленного отмена папского бреве, если тот не хочет потерять подданство Кастилии и Арагона. Вот как Фердинанд проявил свою заботу о единстве и славе католической церкви, во имя которой он якобы так часто действовал. На самом деле его многократно провозглашенная приверженность религии маскировала циничное, в сущности, отношение к идеалам христианства и к интересам Церкви.
Если не обратить внимания на эти элементы тактики Фердинанда, то картина причин его поведения, в частности во всем, что касается инквизиции, окажется замутненной. Ли, который распознал и правильно отметил некоторые важные черты его характера, не заметил (или недопонял) другие характеристики, которые потребовали бы от него изменить портрет Фердинанда. Однако только правдивый портрет может помочь понять его мотивы к установлению инквизиции и определению курса ее действий.
Для того чтобы оправдать нарисованный им портрет Фердинанда, Ли попытался снизить, насколько это возможно, ответственность короля за эксцессы инквизиции и вместо него обвинить «продажных чиновников», которым король якобы верил. Однако этот аргумент должен считаться несостоятельным в свете собранных самим ученым свидетельств о роли Фердинанда в управлении инквизицией и защите ее методов и операций. Ибо Фердинанд был не только верховным главой инквизиции, но и ее строжайшим контролером. Предположить, что он не знал о чудовищных жестокостях, совершаемых многими инквизиторами — да еще на протяжении тридцати пяти лет! — значит отмести всякую очевидность и всякое разумное суждение. Тем не менее только на основе такого дикого предположения можно сказать, что Фердинанд, защищая инквизицию, был искренним поборником законов Церкви.
Ложная гипотеза рано или поздно должна привести ее последователей в тупик. Именно это произошло и с Ли, когда он столкнулся со случаем Лусеро. Ужасающая история этого изувера и злодейства инквизиции, совершенные им, не раз обсуждались учеными. Здесь мы отнесемся к ним только в той мере, в которой это касается данной дискуссии.
Диего Родригес Лусеро, Великий инквизитор в Кордове с 1499 по 1508 гг., был самым большим преступником, в котором Ли видел «воплощение зла», являющееся результатом огромной силы инквизиторских трибуналов. Чудовищные преступления и зверства этого человека оказались на виду только благодаря вызванному ими сопротивлению, приведшему к формальному расследованию его действий и вынесению обвинительного вердикта против него. Мы должны отметить, что расследование началось во время отсутствия Фердинанда в Кастилии, т. е. во время правления Филиппа Австрийского и последующего за ним короткого междуцарствия. Согласно Ли, шокирующие разоблачения в деле Лусеро и его сообщников «дают нам единственную возможность посмотреть изнутри на то, что происходило под обычно непроницаемым прикрытием инквизиторских процессов»[3084].
Утверждение Ли нуждается в поправках. Ни в коем случае мы не можем согласиться с тем, что дело Лусеро было единственным окном, через которое можно было заглянуть внутрь инквизиции. Сам ученый предоставил нам много таких «окон», среди них дело Брианда де Бардахи, одного из множества неизвестных мучеников, чью «банальную историю» он скрупулезно исследовал и умело представил в специальной работе[3085]. Никакое другое дело не могло представить более ясный «взгляд изнутри» на процессы Святой инквизиции или лучше проиллюстрировать то, как мучительные пытки в ее застенках, долгие годы заключения и показания лжесвидетелей использовались для того, чтобы вырвать у невинных «новых христиан» признания в преступлениях, которых они не совершали. Другие аспекты тех же преследований раскрылись с не меньшей ясностью в частично сохранившихся отчетах не только «обычных», но и знаменитых процессов инквизиции, таких как дело святого ребенка из Ла-Гуардия. Действительно, это дело, которое основано на целом ряде мифов, заимствованных из средневековых суеверий, основой которых является топорный миф об убийстве христианских младенцев евреями, справедливо может быть названо словами одного из обвиняемых «величайшей на свете ложью». На основе этой лжи, где «убиенный ребенок» был лишь призраком (поскольку он не был опознан, ниоткуда не пропадал и его тело не было представлено), шесть конверсо и пять евреев были осуждены на смерть[3086]. Не даст ли нам этот процесс, состряпанный инквизицией, включая ее лидеров самого высокого ранга, возможность четкого «взгляда изнутри» на действия Святой инквизиции?