В машине Юрий бездумно играл баритоном, горестно удивляя дядю:
- В гареме красивые девки? Чай, шахиншах поделился?
- Юрка, ты, Юрка... все шутишь парень...
Яркие губы Юрия улыбкой расправляли суровые скобки морщин, острый приземляющий глаз голубел горячим строптивым озорством.
- Ну, если таких усачей вяжет застенчивость, что же тогда нам делать? А что пили в честь дня рождения лучшего друга Советов Черчилля?
- Была даже... русская водка.
- Факт остается фактом: немец был на Волге, тут отвернули ему башку. Наш позор и наша победа. До самой осени вытаскивали трупы, жгли за городом. Смрад густой. Больше миллиона полегло.
- Лена, как Лена?
- Лена? Решила, что всех женихов ее перебили, загорюнится она в старых девах, - говорил Юрий, остановив машину у переезда.
Улыбаясь лишь при одном воспоминании, как ясноглазая девчонка катала его на катере по Волге, а он с принужденным бесстрашием похохатывал, вздрагивал от холодных брызг, кропивших лицо, Матвей возразил Юрию:
- Лена шутит, конечно, о женихах.
- Со слезой временами. Так куда тебя? На завод или в подвал к Лене?
- К Лене, только к ней!
IV
Вечером Лена и Матвей искупали в корыте четырехлетнего Костю и годовалую дочь Юрия, Юльку, накормили пшенной кашей и уложили спать в одной из трех комнат подвала.
Тут, под грудой рухнувшего на подвал пятиэтажного дома, млела редчайше уютная, с керосиновой лампой на столе, с горячей печкой в углу тишина. Только шипение поземки за низкими, вровень с землей окнами напоминало Матвею намертво разъятый по кирпичу, павший в боях город.
Приезд Матвея выбил Лену из привычной примиренности со своим несчастьем, затянувшимся девичеством. Обычно вечерами они сидели в комнате с детьми за книгой или шитьем. Теперь, привернув лампу, положила в тумбочку эстетику Гегеля, встала на высокие каблуки черных туфель и, накинув на плечи голубую вязаную кофточку поверх белой блузки, вышла к столу.
Матвей подобрался, застегнув верхнюю пуговицу рубахи, но Лена посоветовала снять пиджак при такой жаре, и он, благодарно взглянув на нее, снял.
- Помните, дядя Матвей, весну тридцать девятого? - с давно забытым оживлением говорила Лена, ласково глядя на Матвея. - Цвели сады! И было это... и давно и вроде недавно. Помните?!
- Милая моя Лена, в моем возрасте ничего не забывается, потому что ничто уж не повторится. Да и ты не тот шалый подросток, Лена. Не надо плакать, Лена.
- Дядя, милый, не неврастеничка я, не скулю... Нет, скулю жалобно. Робею перед будущим. Война - только запевка несчастья женщины. Наша драма развернется после войны...
Вернулся с завода отец. Лена поставила на стол жареный картофель, котелок холодной воды для разбавки спирта, ушла в комнату к детям. В полуприкрытой двери засветилась коптилка.
- Разведем или натурального махнем по одной? - спросил Денис, подняв над кружками бутылку со спиртом.
- Натуру давай. Кажется, надо набрать воздуха, выпить и выдохнуть, а? - Матвей, заслонившись ладонью от лампы, посмотрел в полуоткрытую дверь комнаты, таи никла над книгой светло-желтая голова Лены. Коптилка грела светом тонкий, нежный профиль.
Братья выпили разом, шумно выдохнули и минуту, выкатив глаза, сквозь слезу глядели безмолвно друг на друга.
Лена тихо смеялась, погасила коптилку, потом сощипала красноватый нагар, снова зажгла.
- Больно тревожить тебя, братка, а все же расскажи о Мише, - попросил Матвей.
- А что ж? Тяжелее того, что было, не будет: дважды не помирают. Отбушевался, отпечалился Михаил Крупнов. Всю-то жизнь маетно искал свой клад. Может, не там, не той лопатой копал временами? Да ведь каждый по-своему ищет общий-то клад. Жалко Мишу - в дни беды и позора ушел в могилу. Вот и Женька... жил, что ли? Оба они какие? Калитка в душе распахнута настежь, гостеприимны неразборчиво! Такие долго не живут. Наверное, в следующую войну...
- В Тегеране решили устранить войны на многие поколения.
Денис с отцовской снисходительностью улыбнулся:
- Ну, коль дипломаты решили, придется верить. Они после каждой войны устанавливают вечный мир. Да, брат, Юра в непогоду в голос воет по ночам от боли в голове. Жалеть я начинаю Юрия, а это плохо. Был он прямой, как стальной клинок. Время скручивает парня в штопор. А тут еще Лена, перешел Денис на шепот, - гордости предостаточно. Аж лицом потемнела, под скулами впадины появились, и в них такая, брат, тень... В глаза не могу взглянуть: такой, брат, вопрос, не вот ответишь. Не поверишь, окликнет иной раз меня, а я так забеспокоюсь весь, до последней жилки - вдруг да тот самый вопрос?
- Да в чем же вина-то наша?
- Тем-то и тревожит вина, что в точности не знаешь ее границу... Что ж, я и сам не чаял таких зигзагов...
- Позвать Лену? - спросил Матвей.
- Зови, чего она там в темноте, как сверчок.
Лена подошла к столу, стягивая на груди вязаную кофту.
- Вот так и живем, братан, - говорил Денис, катая шарики из непропеченного хлеба. - Жалобу на свою долю сторонние не услышат от нас. Плохо? Давай в рукав поплачем. На нас опиралась диктатура наша. Тут шутки в сторону. Свои тяжести на других не перекладывали. Уж как иной раз пригнет к земле, свет меркнет в глазах, однако плечи не отнимали из-под тяжести. Ошибки - наши, удачи - наши. Что бы ни случилось, героев и виноватых на стороне искать не будем, все в нас. Так она говорила, будь ей земля пухом. Давай за Любаву по маленькой. Лена, плесни нам, нежданная. Сироты мы с тобой, Ленака.
Матвей зачерпнул кружкой воду из котелка на лавке.
- За Лену? Ты как?
- Давай за всех моих ребятишек. Виноват я перед ними, а оправдаться неколи. Но мои ребята неподатливы соблазну посмеяться над промашками стариков. Гордость не позволяет выставлять родителей в неловком виде на весь свет.
Лена влюбленно глядела то на дядю, то на отца: по душе ей была недосказанность отцовской речи.
- Весной на старом месте буду строиться. Сады погорели, но корни, целые, земля хорошая. Отец и дедушка там жили. И она там жила, Любава-то. Без старых корней нету проку в моей жизни. Пусть наша спета песня. Зато отголосок чуток слыхать. Как комар на лугу звенит, тонко. Такую жаль старые уши слышат, а молодые не улавливают. Рано им понимать жаль ту. Денис толкнул локтем брата в бок: - Сыграем?