- Миша, переведи свои грехи на язык грубых фактов. Пока не касайся своих чувств, мыслишек. В них потом будем разбираться. Ну, за побег не погладят по голове. А еще?
- Тятю надо повидать... И Саньку. Ради этого приехал. Я благословлю судьбу свою: так надо. Выкипит, потом жить начну. А?
Этот измученный человек собирался жить и тем самым был близок Юрию. Это желание и вера в жизнь, пробивающаяся сквозь вихрь отчаяния, самоунижения, горечи, больше всего убеждали Юрия в невиновности брата. И он повел его к отцу. Теперь только внимательно нужно следить за тем, чтобы брат не запутал сам себя и не запутал отца, вдаваясь в крайности настроений, - он кипел, гаснул, снова вспыхивал.
Михаил обнялся с отцом, потом с Александром так обычно, будто вчера только расстался. Лене казалось, что брат все видит, как в воспоминаниях, не удивляется, что отец постарел, дом не тот. Сел за стол, лишь на мгновение как бы очнулся, а потом снова будто ослеп.
- Куда же я уйду от своих? От себя? Пусть потом хоть ссылка, хоть тюрьма, хоть пуля.
- Да за что же? - со сдержанным негодованием спросил отец. - В чем ты виноват? Не томи нас, Миша.
Выпив, Михаил с тоской сказал:
- Эх, если бы кто мог арестовать мои раздумья, мои муки! В мыслях я виноват. Других грехов не знаю. Саня, милый, поверь мне, как солдат солдату. Танк сгорел, прижали нас к Волге. Я прикрывал отход Рэма. Я рванул каршу, но она уже пустила корни в песок. Старая, а жить охота. Тут и схватили меня.
Михаил сбивчиво, с перескоками рассказывал о своей жизни в плену, будто умышленно подчеркивая сомнительные моменты.
- Моя беда в том, что я попал в плен, а не погиб. За это меня и будут перевоспитывать.
- Ишь, находятся чистоплюи - в плен попал, ах как это неловко! А что боевых товарищей при этом спасал, дела никому нет, - сказал Александр. - И тычут в глаза нашему брату: мол, такой-то герой застрелился, а не сдался. Истерики бессердечные. Не спросят, почему и при каких обстоятельствах в плен попал. Даже с точки зрения холодной арифметики мыслимо ли всем стреляться? Однако солдаты не психопаты. Знаешь, Миша, я сам пойду с тобой в ту комиссию. Заодно пусть и меня судят, ведь я был в плену целых пять часов, - сказал Александр.
Удивилась этому признанию одна Лена, а Юрий и отец только переглянулись. Михаил же, кажется, даже не слышал:
- Не верят человеку! В этом непростительный грех.
- Миша, я, твой отец, верю тебе. Только не думай так. И там не говори так.
- Да, не говори, - поддержал отца Юрий.
Тяжелое замешательство вызвали у Лены эти слова отца и брата. Впервые они советовали Михаилу скрытничать, и она поддакнула им, стыдясь за себя.
Михаил вышел из-за стола, горе кидало его из угла в угол. За многие годы молчания хотел наговориться вдосталь. Уголки толстогубого рта запенились, а он не мог остановиться.
Он сам не знал, когда и кто внушил ему прежде казавшуюся дикой, а теперь правомочной мысль, что в конце концов имеют основания покарать его - уж очень разношерстный.
- И я улучшусь. Стану лучше не для Иванова-Волгаря - поэта и чиновника. А для себя, для вас. Я пойду.
Юрий усадил Михаила за стол между собой и Александром, напротив отца и Лены.
- Никуда ты не пойдешь, Миша. Я беру тебя под свою ответственность. Это решение семейного совета.
- Вот-вот, ответственность! А ты, Юрас, поверь мне просто, без всякого заклада ответственности.
Внимательно-строгим взглядом Александр прирос к лицу брата, отец и Юрий становились все спокойнее и грустнее. Лена жалела Михаила так же по-особенному, как и покойного Женю. Она не могла жить, не зная его правды, но боялась, что правда эта сделает Михаила врагом родных. Готовая к беде, ждала, что вот-вот и всплывет та тайна, которая развалит семью, разъединит их навсегда. С каждой фразой Михаила нарастало ее опасение за него и за всех родных.
Денис остановил сына:
- Не пойму, чего ты хочешь, Миша. Скажи нам, если сможешь.
- То, что знаю я, никому не нужно, кроме меня. То, что нужно мне, я не знаю.
- Да что ты путляешь, валишь в одну кучку? Как тебе верить будут, если ты сам себе не веришь? Подумай, сынок.
- Не стоит за меня хлопотать.
Отец не сразу согласился:
- Человек тонет, и не знаешь, за что тащить его из воды.
Михаил свернул цигарку, затянулся дымом.
- Угости махоркой, - попросил Юрий.
- На, наедай шею. - Михаил улыбнулся, растянув толстые губы. Наивно глядели его глаза, утратив исступленный, жгучий блеск.
Лена подошла к нему, опустилась на колени.
- Миша, а может, все это сон, а? Как бы хорошо, если бы сон! - Лена положила голову на его колени.
- Леночка, я не причиню вам больше зла, чем причинил. А теперь пора! Может, ее повидаю. Даже не знаю, люблю ее или еще что... Тянет меня к ней... А им скажу, что давно с вами не живу. Да это и правда! Саня, помнишь, говорил в Москве, что нет у меня ничего общего...
Лена вскочила, отступив от Михаила. Сквозь слезы она видела, как отец, будто не помня себя, толкнул Михаила в грудь и схватился руками за свою голову. Михаил ударился затылком о печку. Приподнялся на локтях, выпрямился.
- Всю-то жизнь я хотел и не мог понять вас. Убегал от вас. Мать руки ремнем мне скручивала. А ведь и они там умели... - Михаил сбросил с себя рубаху, обнажил исполосованную рубцами спину с клеймом на боку.
- Этого я не покажу нашим дознатчикам, - сказал Михаил, - а то ведь у них логика странная: мол, не всех пленных дотошно допрашивали немцы, мол, коли расписали тебя - значит, выматывали кое-что.
- Миша, Миша... плохо, да? - стонала Лена.
- Хорошо! Я даже стихи заучил там:
Без родного неба
Весь иссох.
Мне сейчас бы хлеба
Хоть кусок.
Сытым понимать ли
Суть вещей?!
Где вы, наши матери
С миской щей?
Ну, а в своей тюрьме буду учить наизусть целые поэмы!
Михаил поклонился родным и вышел. Лена метнулась за ним, но голос отца остановил ее:
- Не ходить! Сам должен все пережить.
- Да, у него такая хворь, которую даже самые близкие не вылечат, согласился с ним Юрий.
Самым мучительным и раздражающим для родных было то, что Михаил не просил их о помощи.