- Не троньте его, отходит. Покой напоследок дайте мальцу.
- Бабаня! - закричал Женя. Он поднялся на локти, большие, неразумно-зрячие глаза вспыхнули странными темными звездами. Глаза эти начали гаснуть раньше, чем он упал затылком на песок мимо свернутой валиком кофты. Захрустела галька под затылком.
- Сынок, как тебя суродовали-то, - жалобным бабьим гоном сказал старик солдат. Пальцами с обкусанными ногтями он закрыл глаза Жени, положил на них круглые плоские гальки, сдунув с них пыль. Потом взял тот самый хлеб, который оставили санитарки, подул на него, украдкой перекрестился и стал есть, запивая водой из банки.
- Как звали мальца? Евгений, говоришь... Помянем его. Какой рослый! То-то матерь убиваться будет.
- У него нет матери, нет отца. Сирота он круглый, - сказала Юлия. Задыхаясь, она распрямила грудь, но что-то сдавливало ее. Перед глазами замельтешил рой мошек. Старик уговаривал ее не плакать: беременным нельзя, дите крикуном будет.
- И этого растревожили, - услыхала голос солдата.
Покатую к Волге дорогу медленно переходил слон, выжитый огнем из зоопарка. Два солдата из похоронной команды остановились около Жени.
- Жив или готов?
- Не троньте, я... мы сами похороним, - сказала Юля.
- Где? Тут всю землю бомбами изрыли. В братскую надо, там надежнее. Вот она, на берегу. Запомните, может, живы будете.
Они понесли тело Жени к братской могиле. Юля шла рядом, не отрывая руки от мягких волос его.
- Ему легко будет, сверху лег, - сказал солдат.
Юля посыпала желтой землей на грудь Жени. Какое-то отупение напало на нее. Постояла без мысли, потом тяжело пошла на детский плач, доносившийся от проломанных стен речного вокзала. На клумбе красных цветов плакал двухлетний мальчик.
Юля унесла его в овраг, в глубокую щель. В сумерках подземелья собралось много детей.
- Не плачьте, сидите тихо, - уговаривал их солдат. - По улице слон ходит, у него тоже дом сгорел и мама померла.
Юля в беде хотела быть насмешливой, ядовитой, не жалеющей ни других, ни себя. Люди прикидываются жалостливыми часто бессознательно. Она считала себя трезвой, глуховатой к людским чужим страданиям. Но такое было прежде, пока не насмотрелась на умирающих детей. И особенно - на смерть Жени. К страданиям взрослых притерпелась в госпитале, в коротких боях за город. Праведно или греховно, а взрослые пожили и, зная причины своих страданий, могли бы не стонать, не жаловаться. В утешение им дана старомодная истина: все смертны. И еще - сознание долга.
Дети и в страданиях были искреннее своих родителей: они не знали никаких теорий - ни военных, ни политических, - ни причин ужаса, ни своей вины, ни промахов отцов, не ждали ни наград, ни поругания. Им было просто больно. И потому страдания детей были безысходнее. И Юля в самой себе нашла ту же детскую безысходность, и вся ее прежняя жизнь показалась ей умненькой игрой, выламыванием. Нужно было рыдать, как дети, когда уходила семнадцатилетней от Юрия, а она насвистывала. Надо было уехать вместе с женщинами и детьми за Волгу, а она осталась геройствовать со своим-то животом. Многое делала вперекор непосредственным чувствам, воображая себя сильнее других баб. Но и это самоосуждение было лишь прикрытием чего-то главного. И это главное схоже с тем, что так и тянет прыгнуть со скалы. Юля назвала это своей судьбой, и на душе ее установилась определенность.
Мужа нашла Юлия лишь вечером на шихтовом дворе завода, на митинге. Говорил он с железнодорожной платформы, и Юля, не вникая в смысл его слов, думала: сразу сказать ему о смерти Жени или потом? С Волги тянуло на завод густым черным дымом горящей нефти. Дым заволакивал Юрия, и тогда она страшилась, потому что, не видя его, слышала его крепкий, теперь хрипловато-напористый голос.
Поднявшийся было к небу дым лишь на минуту показал в своих распахнутых полах напряженную, с поднятыми кулаками фигуру Юрия, Савву и толстого с усами генерала Чоборцова. Потом дым, оседая, свился кольцом, потопил в смрадной черноте людей, краны во дворе.
А из душного мрака все безжалостнее тревожил совсем чужой голос:
- За победу будем бороться без малодушия, но и без заносчивости... Как подобает рабочим, коммунистам!..
Через головы с железным шелестом пролетали снаряды, рвались на переправах. Послышались голоса команды, рабочие быстро, без суеты расходились по цехам и ротам.
Юля подошла к Юрию. Сама не поверила себе, как просто и буднично сказала ему о смерти Жени.
Или до этого не замечала, или только сейчас лицо его изменилось: все черты заострились, и вместо прежней веселой самоуверенности что-то общее с лицом умиравшего Жени увидела Юля. На незримую даль отодвинулся он от нее этим лицом.
- Ты... почему тут? Что еще за бабья глупость?
Юля схватила мужа за потные плечи, ударилась головой о его грудь. Жирные тяжелые хлопья нефтяного дыма пятнами красили ее красные волосы.
- Ну чего ты хнычешь? - резко спросил Юрии. - Почему не за Волгой. Милая Осень, ну держись... Всем тяжело...
- Он так изменился, я не сразу узнала его.
Юля огляделась в полутемной, забаррикадированной стальными листами комнатушке.
- Родимый мой, не гони ты меня, пожалуйста.
Помолчала:
- Вот и новоселье у нас.
Юрий достал из ящика помидоры.
- Готовь, Юлька, закусь. Ночью тебя за Волгу.
Только сели за столик, вошел Макар Ясаков, увешанный автоматом, гранатами и даже самодельным кинжалом, доложил Юрию, что пришли к нему аж двенадцать дедков. Юля скрылась за брезентом в боковушке.
Не спеша расселись на скамейке ветераны 1905 года, солдаты гражданской войны, ныне пенсионеры, услаждавшие себя кто рыбалкой, кто садом, добровольным попечительством читален, музеев, скверов до поры, пока война не помешала.
Эти спокойные, твердые лица с выражением неброского мужества были привычны для Юрия и любимы с детства. Сколько помнит, в рабочем районе никогда не переводились степенные старики, они казались вечными. Если умирал один, на смену ему незаметно появлялся другой со своими усами, с разномастной от поседения головой, умным сощуром глаз. Скамейки у домов по-над Волгой не пустовали - всегда грелся на солнце по весне или хоронился знойным летом в тени тополя какой-нибудь сказочный дед. Они не изменялись, кажется. Знал он их, а они знали его лучше, чем он думал: наверняка кто-нибудь да видел его на зорьке с девочкой, видел, как обучался ремеслу... многое они знали.