Причина перечисленных исключений, возможно, в том, что молодые приверженцы контркультурного движения достаточно значили и численно, и как критическая масса, чтобы заслужить отдельного внимания. Причем, с моей точки зрения, контркультура не просто «заслуживает» внимания, она его настоятельно требует, и я не знаю, где, кроме как среди молодых диссидентов и их преемников, найти радикальную неудовлетворенность и инновации, способные трансформировать нашу зашедшую в тупик цивилизацию в то, что человек сможет назвать своим домом. Они – матрица, в которой обретает форму альтернативное, но очень хрупкое будущее. Правда, альтернатива явилась в кричаще-ярком шутовском наряде, позаимствовав кое-что у экзотических источников вроде психиатрии подсознательного, у рыхлых остатков левой идеологии, у восточных религий, у романтической Weltschmerz[24], у теории анархизма, у дадаизма, у фольклора американских индейцев и, полагаю, у извечной мудрости. Мне кажется, всем нам приходится противостоять окончательной консолидации технократического тоталитаризма, в котором мы будем хитроумно адаптированы к существованию и полностью отчуждены от всего, что делает жизнь интересной.
Если сопротивление контркультуры падет, нам не останется ничего, кроме антиутопий, предсказанных Хаксли и Оруэллом, и я не сомневаюсь, что зловещие деспотические режимы будут куда более стабильными и эффективными, чем рассчитывали их пророки. Потому что у этих режимов будет техника внутренних манипуляций, незаметно-тонких, как паутинка. Прежде всего наш зарождающийся технократический рай лишит воображение его естественных свойств, полностью присвоив значения Разума, Реальности, Прогресса и Знаний, не оставив людям иного выбора, как назвать свой докучливый неиспользованный потенциал безумием. Причем подобным сумасшедшим будет щедро предоставляться гуманная терапия.
Многим читателям поднятые в этой книге проблемы покажутся бессмысленной тарабарщиной. Нелегко апеллировать к абсолютно разумному, благонамеренному, но тем не менее редуктивному гуманизму технократии, не заговорив при этом на мертвом и дискредитированном языке. Особенно если автор признает, как признаю это я (покойся с миром эсхатологическая доктрина старых и новых левых), что технократия отлично умеет с помощью своей промышленной квалификации, социального инжиниринга, тотального изобилия и доведенных до совершенства отвлекающих маневров разрядить – способами, которые большинство людей посчитают вполне приемлемыми – любое напряжение, возникшее в результате дезорганизации, лишений и несправедливости, волнующих общество. (Заметьте, я не говорю, что технократия решает проблемы; скорее она, как психоаналитик, умело смягчает психологическую травму.) Технократия – не просто властная структура с огромным материальным влиянием; это выражение важного культурного императива, настоящая метафизика, глубоко внушенная простому народу. Еще это мощная губка, способная впитывать чудовищные объемы недовольства и волнений часто задолго до того, как они выльются в нечто большее, чем потешная эксцентричность или произвольные отклонения. Возникает вопрос: если технократия в своем величественном шествовании по истории действительно преследует цель достичь таких общепринятых ценностей, как Поиск истины, Покорение природы, Общество изобилия, Творческий досуг, Налаженная жизнь, отчего бы нам не расслабиться и не получить удовольствие?
Ответ, полагаю, в том, что в конце пути, по которому мы самоуверенно несемся с такой скоростью, я не вижу ничего, кроме двух печальных бродяг Сэмюеля Бекетта, вечно ожидающих под поникшим деревом, когда начнется их жизнь. Вот только дерево никогда не станет настоящим – по-моему, это пластиковая имитация. Да и бродяги на поверку окажутся роботами – разумеется, с запрограммированными широкими улыбками на физиономиях.