— Рубль за слово, — спокойно отвечал Юлиан Антонович, делая очередной ход.
— Ладно — согласен! Тогда мне — по сотне рубликов за голову!
— О, недешево же думаете вы их кормить. Ей-ей, недешево. Впрочем, даром-то и курица клевать не станет.
— А что вы думаете? И буду кормить их, да с радостью. Для этого стоит только издать приказ по гарнизону — мол, дорогим гостям предписывается по две прогулки в день от Обухова до Александровского и обратно. Прогулка перед обедом полезна для здоровья и для возбуждения аппетита. Отдохнуть после обеда — и марш.
Юлиан Антонович не любил шутить за деловыми разговорами.
— Ну так как же будет на самом деле?
Шеметун только усмехался.
— А это уж ваше дело, уважаемый. Я ведь человек, можно сказать, военный. Как благодетелю своему и доброжелателю, я вам не стану мешать, если вы задумаете открыть ресторан с французской кухней для моих гостей и подданных. В доказательство дружбы я даже готов подыскать вам специалистов в этом деле. Вон Валентина Петровна тоже, как известно, нашла специалиста для своих, так сказать, потребностей, и кормит его. А в остальном моя доля участия в этом деле весьма незначительна. Командовать, руководить. Чернила, бумаги… Чтоб списки гарнизона, как повелевает закон, были в ажуре. Ну, счетовода для ваших надобностей и еще там писарей я вам выделить смогу. Однако если артельно, прибыль вам выйдет невысокая. Говоря деловым языком — хорошо будет и по пятиалтынному в день. В коммерции-то я разбираюсь — в честной, солидной коммерции… еще со времен отчего дома. Разбираюсь, пожалуй, лучше, чем в военной службе. Так-то!
Шеметун ударил по столу, заканчивая разговор, и, подражая Петру Александровичу во всей его величественной строгости, рявкал:
— А что, мало им нашей доброты? Убийцы, грабители! Грабить захотелось? Трудом своим контрибуцию выплатят! Наша Рас-сия!..
17
Эшелоны военнопленных, поступавшие в распределительный лагерь непосредственно с фронта (что в последнее время случалось довольно редко), полковник Петр Александрович Обухов всегда принимал лично. Сегодня эшелон подали на лагерную ветку глубокой ночью.
С этого ночного часа и до утра пленные тревожно просидели на сложенных пожитках, ожидая приказа выступать. Когда взошло солнце, ходили смотреть издали на купола города, призрачно выступавшие над утренним туманом, окутавшим землю. Русские солдаты тоже проснулись раньше обычного, вынесли на воздух резкий запах, свойственный людям, которые спят, не раздеваясь. Затягивая ремни на голых животах, они выкрикивали грубые шутки вслед крестьянкам, которые в этот ранний час спешили в город по лугу под насыпью, неся большие бутыли молока.
К тому времени, как солнце выпило росу, весь эшелон расположился на траве вдоль насыпи. Лениво перебрасываясь словами, солдаты пускали в солнечный воздух ленивые желтоватые табачные дымки, над головами их тихонько пели и играли провода, и голод постепенно наливал свинцом их желудки.
Начальник лагеря, прапорщик Курт Карлович Бек, позавтракав, сидел на балконе своей квартиры в здании конторы лагеря. Петра Александровича ждали к полудню; с балкона Беку хорошо видна была железнодорожная ветка и за нею дорога, ведущая из города. Молодая жена прапорщика Бека была с ним; она сидела боком на перилах балкона, дразня — отчасти умышленно — голодные взоры пленных изящной линией бедра.
В конторе под балконом стучали прилежные машинки, и бумаги заполнялись именами и цифрами. Высокая труба питательного пункта усиленно дымила, а в новой «французской» кухне, похожей на фабричную котельную или на механический цех, возились багроволицые повара, поднимаясь и спускаясь по железным лесенкам в клубах Жирных паров над гигантскими котлами с кранами, болтами и целой системой труб.
И как раз в то время, когда усердные повара выгребали из котлов дымящуюся гречневую кашу и резали, раскладывая на длинных, покрытых жиром, столах куски разваренного, быстро темневшего мяса, на дороге, в далеком облачке пыли, показались экипажи.
Прапорщик Бек уже стоял у ворот лагеря, готовый встретить начальство по уставу. От тупика, где кончалась лагерная ветка, по морю человеческих голов пробежала легкая волна беспокойства. И когда у ворот лагеря окаменел первый часовой, вскочили на ноги русские солдаты, оправляя гимнастерки, и стали что-то кричать пленным. Тогда только поднялись и они — как поднимается стадо вслед за пастухами и собаками. И не успели еще встать на ноги последние, как уже от ворот поползла неровная щель, деля надвое расступающуюся толпу в грязной австрийской форме.