В спокойном сиянии солнца, под влажно-голубым небом, на сырой земле яркими и чистыми были краски природы. Широкие просторы, и посреди них — облупившееся здание винокуренного завода, горстка деревянных домиков, сбежавшихся к короткой и широкой травянистой улице, березовая роща, деревянный барский дом и высоко вознесенные кроны старого сада…
Деревянные домики уже ожили. На веранде одного из них, утопавшего в невысоких вишневых деревьях и ракитнике, виднелись фигуры в австрийской форме. Это были пленные офицеры.
Некоторые сняли мундиры, и все так и сияли сытостью и довольством отдохнувших людей. Иозеф Беранек тотчас узнал их и невольно подтянулся.
— Прямо как на даче, — бросил кто-то позади.
Вид чужого довольства и сытости пробудил в пленных забытые было голод и усталость.
Свернули за полуразвалившуюся ограду двора, прошли мимо группки русских ополченцев, мимо спиленных деревьев, уже заросших лопухами.
Гавел балагурил, не закрывая рта. Он искал среди ветхих строений «Отель Беранек», а углядев за кучей серых поленьев, в лопухах и крапиве, черную трубу полевой кухни, прикрытой ржавыми листами железа, и тоненький дымок, тянущийся к чистому небу, принялся задорно выкрикивать:
— Эрсте компани, менаже! [107]
Глаза его смеялись всем, даже дурно одетым русским ополченцам, и те, в свою очередь, посмеивались над этим чудаком и окликали его. И Гавел отвечал им как умел.
Пленных остановили посреди просторного запущенного двора. Они тотчас развалились на траве, и Гавел забавлял всех без различия своими ядреными шутками. Он не уставал находить вокруг себя все новые и новые предметы для вышучивания. Самым удачным объектом его остроумия сделалась облезлая рыжая сука, которую Гавел представил Беранеку хозяйкой «Отеля Беранек». Он назвал суку Барыней.
Собака была пугливая, она отскакивала при каждом движении Гавла и убегала, когда ее звали несколько голосов сразу.
От долгого голодного ожидания потускнела и эта скромная забава. Как оказалось, русские солдаты ждали своего командира, а он все не шел. Наконец, посоветовавшись между собою, они сами стали строить и пересчитывать пленных, а после, совсем уже раздраженных и нетерпеливых, повели их к погасшей полевой кухне. Чехи из группки Гавла, возглавившие колонну, и здесь по молчаливо признанному за ними праву, поддерживали порядок в рядах. Они гнали от себя тех, кто только сейчас пытался пристроиться к ним, но круче всего обращались с голодными из последних рядов, которые старались протесниться вперед, внося путаницу и беспокойство.
И все же, когда загремели ведра и миски, во всей колонне началась неудержимая толчея. Вольноопределяющийся Орбан, которого всегда видели в хвосте колонны, — на лице его, как однажды выразился, а потом часто повторял всем и каждому Гавел, «торчал словацкий паяльник с мадьярскими дырками», — Орбан оказался теперь вдруг в первом ряду. Это было слишком для Гавла, который уже тоже бесился от голода, хотя и скрывал это от товарищей.
Теперь он придрался к случаю излить подавляемое возмущение. Без всяких околичностей, без лишних слов, зато с тем большей яростью, опустил он свою могучую длань на загривок ничего не подозревавшего Орбана и с ужасным ругательством изо всей силы отшвырнул его. Орбан упал.
Но в тот же миг и Гавел охнул, проглотив половину ругательства, и согнулся пополам под столь же неожиданным болезненным ударом. Объясняться было некогда — в совершенном замешательстве он только старался уклониться от нагайки русского солдата, наступавшего на него с оскаленными зубами.
Конечно, Гавел пустился в драку необдуманно, подхлестываемый голодом; но если б он даже обдумал нападение на Орбана, он все равно ожидал бы одобрение русских, тех самых, которые только что так весело принимали его соленые шутки.
Хуже всякой боли было то, что русские над ним смеялись, а он никак не мог объясниться с ними. В бессильной, нерассуждающей ярости он выплеснул на траву остывшую вонючую похлебку; то же самое сделали и еще несколько человек.
А русские и ухом не повели. Впрочем, большинство пленных, хоть и с бранью, но съели похлебку, а Беранек, тот даже нарочно вкусно причмокивал, заявляя, к бешенству Гавла, что голод — лучшая приправа, даже на пражский вкус. Да и кое-кто из товарищей тоже подтрунивал над Гавлом, — хотя и не без смущения, — стремясь как-то объяснить самим себе неприятный инцидент. Ему бы, Гавлу, сразу объявить, что он — чех, а не таращить буркалы, как кайзер Вильгельм.
После этого инцидента, после жалкого обеда, омрачившего такой приятный день, пленных загнали в низкий деревянный коровник, образующий восточную грань дворового квадрата. В бывшем коровнике были устроены нары в несколько ярусов, от пола до потолка — все из нового, светлого еще дерева. Стены были свежепобелены, но свет проникал только через дверь да через крошечные оконца под потолком. Пахло известкой и аммиаком.