— Делать выводы под горячую руку из одного факта, вовсе и не враждебного нам, из недоразумения — всегда несправедливо и опасно. А известно ли вам, что в Австрии в таких случаях, как сегодня, — в пленных попросту стреляют?.. С терпением и спокойствием скорее разберешься в делах, требующих времени для объяснения, чем нагромождая новые недоразумения.
Больше обо всем этом инциденте не было сказано ни слова.
В оконцах под потолком гасло чистое небо. И пленным казалось, словно за этими окошками уходит из виду какой-то берег, а сами они сбились с курса в неизвестных водах. Ими овладевала тревога неопытных мореплавателей на корабле, перед качающимся носом которого сгущается туман и темень. И все же они были рады, что ночь отделила их друг от друга, и каждый мог побыть наедине с своей тоской.
Коровник постепенно наполнился дыханием спящих и едким, липким, душным смрадом.
Ночью расплакалось небо. С утра шел безутешный дождь, вода просачивалась струйками из-под неплотной двери коровника. Караульный, сменивший предыдущего, топал ногами, стряхивал дождевые капли с фуражки и с плеч. Если б не голод, неотвязный, доходивший до боли в желудке — сухой коровник показался бы совсем уютным.
Пленным разрешили свободно выходить по нужде, и караульный только смотрел им вслед, смеясь тому, как они торопливо пробегают туда и назад.
На обед вывели в какой-то неопределенный час дня, однако по всем признакам, довольно ранний. Дождь уже перестал. Пленные стояли под дырявым разрушающимся навесом, где гулял сырой сквозняк. В поле зрения были только деревянные и каменные стены старых строений, пропитавшиеся влагой, низкие, набрякшие водой облака да иззябшая черная земля в лопухах, под которыми расползался сырой сумрак.
Голодные люди дрогли от холода. Но они уже были усмирены и терпеливо переминались, готовые съесть все, что только им дадут. Русские уже настолько притерпелись к ним, что лишь один солдатик, кашляя, торчал в углу по долгу службы.
Едва забрякали ведра возле котла, снова явилась облезлая рыжая собака. Встретили ее радостно. Она была предвестником нетерпеливо ожидаемой еды. Поэтому собаку окликали со всех сторон и на всех языках:
— Барыня! Баринка! Бара! [108]
Сука и сегодня держалась осторожно и несмело. Кашлявший солдат — чтоб поразвлечься и заодно согреться — швырнул в нее звонким буковым поленом, но собака моментально скрылась в лопухах, едва он нагнулся.
Правда, вскоре она снова появилась, и пленные стали теперь к ней еще ласковее — можно сказать, демонстративно. Гавел, не забывший вчерашнее свое унижение, собственным телом прикрыл Барыню от возможных нападений караульного и даже нарочно, у него на глазах, протянул ей кусок черного хлеба, только что розданного пленным.
— Бара! Баринка! Барка!
При виде хлеба у собаки вспыхнули от алчности глаза. Она уже не убегала от пленных, как вчера. И с каждым осторожным шажком, приближавшим ее к ним, алчность в ее глазах сменялась покорной мольбой. Правда, она еще отскакивала от всякого сильно брошенного куска, и уносила подачки, как добычу, в лопухи, чтоб там с жадностью проглотить ее.
В конце концов немцу Гофбауэру удалось погладить суку по облезлой спине; это вызвало откровенную ревность Гавла. Стараясь завоевать сердце собаки, он отлил из своей порции немного похлебки в ржавую банку, валявшуюся под ногами. Собака задрожала всем телом, когда он прикоснулся к ней, и поджала хвост.
— Барушка, ну, ну, Баринка, — успокоительно бормотал Гавел.
20
Прапорщик Шеметун воспользовался поездкой в город по делам службы для своих личных дел и вернулся на Обуховский хутор лишь на другой день. Зато он заехал по дороге в Александровское и захватил с собой в качестве переводчика управляющего Юлиана Антоновича. По приезде в Обухове оба первым долгом отправились к пленным офицерам.
Хороший немецкий язык Юлиана Антоновича пробил первую брешь в стене отчуждения, которая облегла офицеров. Они сразу воспряли духом — и немедленно заявили множество просьб. Им хотелось бы свободно выходить из дому (убегать они, разумеется, и не думают), им нужен денщик, нужен самовар, и хорошо бы им получить в свое распоряжение кухню, которая была в их домике. Юлиан Антонович обещал привезти им собственный самовар.
Шеметун, чувствовавший себя скованным среди людей, которых он не мог понимать, только утвердительно кивал, багровея и хмурясь, на все просьбы, передаваемые Юлианом Антоновичем. Зато он успел-таки заметить некоторые особенности, которые с первых же дней отличали пленных офицеров в новой для них среде. Уходя, он с серьезным и церемонным видом принял поклон обер-лейтенанта Грдлички и всех других пленных, теснившихся за ним. Шеметун рад был снова очутиться на вольном воздухе; он повел Юлиана Антоновича к коровнику, где размещались пленные солдаты.
108
Здесь обыгрывается созвучно слова «барыня» с чешским именем Барбора — Бара, Барушка, Баринка и т. д.