"...и все святые пусть будут оплотом, и ангелы-победители и святые угодники, и с чистым сердцем прошу Матфея быть мне шлемом, Марка кольчугой. Луку - острым блестящим клинком, Иоанна - чудесным щитом".
В Ирландии, ставшей ареной жестоких столкновений между христианами и язычниками, развился особый вид молитвы - заклинание. Друиды и кельтские монахи соперничали друг с другом, широко прибегая к использованию магии. Они были настолько похожи друг на друга, что в сфере духовной борьбы хватались за одно и то же оружие. Против дурного глаза и "бесовского искусства" друидов монахи рекомендовали специальное заклинание, в котором использовалась военная лексика. Как и в англосаксонских заговорах, кельтские заклинания говорят о "латах", прикрывающих различные части тела от дурного глаза врага, "во имя богаотца и всех святых". Заклинания эти - бесконечные литании, известные как Loricae ad daemones expellendos. Весьма вероятно, что это всего лишь остаточный след магической практики друидов. Литании надлежало повторять по нескольку раз в день. Быть может, при их прочтении важную роль играл также жест и модуляции голоса. И в данном случае предполагалось влияние посланий св. Павла или церковного бревиария, где содержались призывы, обращенные к небесным силам, прийти на помощь умирающему, который вел борьбу за жизнь.
В подобных случаях аналогия с языческими заклинаниями представляется нам все-таки более убедительной, особенно если учесть повторение императива tege - "защити", имеющего характер магического приказания. Вчитаемся, например, в отрывок из кельтской "Лорики", пользовавшейся широкой известностью в Ирландии VI-VII вв.:
"Прошу верховные силы рати небесной не оставлять меня на произвол врагов, иначе растерзают они меня, прошу защитить меня силой оружия и заступиться за меня на поле брани, где борется рать небесная... Верую в трон живой и в архангелов - пусть оборонят меня силой своей неодолимой, и я одолею врага. Прошу всех других воинов и всех великомучеников, ратников господа... Станьте спасительным шлемом головы моей... Господи, стань прочнейшими латами членам моим и утробе моей... Защити, господи, крепкой броней плечи и спину мою... Защити".
Не следует полагать - хотя это вполне и может быть так,- что термин "лорика" обязательно обозначает предмет защитной одежды. Важно отметить, что данная молитва близка и понятна верующему кельту как своей схожестью с древними магическими формулами, облегчавшими ассимиляцию нового религиозного языка, так и военной лексикой, связанной с прекрасным и богатым эпическим наследием кельтов. Обращают на себя внимание также такие выражения, как "Христос - броня воинов", "Гавриил, стань мне броней". Трудно определить, какого они происхождения - литургического или эпического. Такого рода язык тем более показателен, что сама "лорика" отсутствует в кельтско-островной экипировке воина. Только в Х в. "лорика" наконец была оценена кельтами и нашла применение в войнах с викингами. Следовательно, ее значение в качестве религиозно-магического символа предшествовало функциональной ценности. Быть может, символическое значение оказало влияние на практическую оценку предмета.
Военная лексика - живой элемент христианской экзегезы и литургии задолго до того, как норманнская опасность заставила ирландских христиан взяться за оружие. Можно даже сказать, что христианство, вобрав в себя их многовековую эпическую традицию и оформив ее на своем языке, не приноравливалось к необходимости оборонительной войны, а подготовило к ней кельтов. Ведь "лорика" уже использовалась в борьбе с бесами. Теперь "лорика" пригодилась и на войне с викингами. Итак, война с захватчиками имела примером ту великую войну, которую человек изо дня в день вел в душе своей против духов зла.
Однако не только посредством литургического использования магических моделей система военных ценностей проникла и обрела свое место в новой религии любви и мира, пришедшей к кельтам и германцам из Восточного Средиземноморья. В гораздо большей мере этот процесс обязан факту усвоения самим христианством эпических категорий.
В форме ассимиляции, или лучше сказать - дополнительности, традиционные героико-эпические элементы сблизились с христианскими и слились воедино. В этом смысле не может не вызвать пристального интереса разнообразие и богатство англосаксонской поэзии эпохи христианизации, то есть VII - VIII вв. Британские острова, колыбель древнего христианства, были объектом нашествий многих германских народов, бывших, по существу, родственными, хотя и не столь близкими, как часто полагают. В нашествии участвовали англы, саксы, юты, быть может, фризы. Вскоре они разделились на множество маленьких королевств. Разные народы воспринимали христианство по-разному. Каждое в отдельности королевство - особый случай христианизации.
Отсюда различия в характере столкновения между христианством и язычеством, которое и принимает в расчет уже ставшая классической периодизация так называемой "героико-христианской" литературы, христианской по своей тематике, но языческой по существу, относящейся к VII в., и "мистико-христианской", построенной в основном на действительно христианских ценностях, охватывающей период Синевульфа и последующего времени.
В Нортумбрии почитали великомучениками воинов, павших в бою с язычниками. Здесь возникла поэзия Кэдмона - пастуха, который, как рассказывал Беда Достопочтенный, стал монахом-бенедиктинцем и автором поэм ветхозаветного содержания. То, что дошло до нас из его обширного наследия хотя последние критические работы и оставляют за ним авторство лишь одного фрагмента поэмы "Книга Бытия",- по своему характеру вполне может считаться написанным в духе "героического христианства". Программным представляется предпочтение Ветхого завета, особенно его космогонической темы, являющейся своеобразным лейтмотивом истории обращения германцев в христианство. В той части поэмы, где повествуется о возмутившихся ангелах, Кэдмон характеризует отношение между богом и ангелами как отношение между своего рода свитой и ее вождем. Государь, восседающий в "славных сияющих и просторных чертогах", раздает почести членам своей свиты - товарищам по оружию и пирам. Грех зависти и гордыни, которым запятнали себя Люцифер и его спутники, в подобной обстановке приводит к самому гнусному из возможных преступлений предательству. Такова логика жизни военной общины. Люцифер, предающий бога-отца,- позднее Иуда, предающий бога-сына,- первые из величайших грешников. Преступление, подрывающее устои клятвенно обещанной солидарности, показано как самое ужасное преступление - корень всех зол. В этой воинской логике содержится зерно образа Люцифера, созданного Данте в "Божественной комедии", где Люцифер - великий отверженный, приговоренный находиться в центре мироздания. Три его пасти пожирают предавших бога и кесаря.
Благочестивый Синевульф жил во второй половине VII в. Он более образован и объективно более христианин, чем его земляк Кэдмон, живший столетием ранее. Поэзия Синевульфа тоже более христианская, на что указывает источник его вдохновения - Новый завет. Однако атмосфера его "Христа" только отчасти иная, чем в "Книге Бытия" Кэдмона. Вряд ли можно считать формальным тот факт, что Христос назван "шлемом" и "щитом" воина, апостолы - "храбрыми героями" и "могущественными дворянами". Конечно, все это стереотипы. Но ведь эпическая поэзия как таковая и состоит из стереотипов, не так ли? Христос на кресте и в минуту смерти остается юным героем - "богом-вождем", "сеньором победы". В его честь звучит та самая "погребальная песнь", которая обычно исполнялась свитой на похоронах воина, чтобы восславить его деяния.
В поэме "Христос" Искупитель показан в трех эпизодах, свидетельствующих о его царственном величии:
Пришествие, Вознесение и Страшный суд. К нему, "шлему всех творений", обращены молитвы об освобождении от врага рода человеческого. К нему слетаются, громко трепеща крылами, ангелы небесные - божественная дружина, "чудесная рать". И "с этим войском, ликующей свитой" возвращается он к своему Отцу. Стоя с ним рядом, человеку нечего опасаться "бесовского копья", так как он находится под защитой щита господа и его оружия. Образ бога, ангелов и избранных - войско, участвующее в сражении, которое происходит между силами зла и добра. Подобная символика, навеянная, конечно, описаниями Павла и Пруденция (1), в умах слушателей в конечном итоге отступала на второй план не только под влиянием знакомых концепций и образов, но и личных воспоминаний и впечатлений, связанных с "национальным" эпосом англов и заложенной в нем системой ценностей. От внимания слушателей не ускользала также и символическая значимость эпических картин и образов в сравнении с божественной "реальностью". Однако по мере того, как происходило включение символа в реальную действительность, военные символы, используемые христианином-англом, начинали действовать в качестве основного элемента суждения, остающегося религиозным по своей сути. Христос в окружении ангелов был, конечно, евангельским Христом. Однако лик его оставался ликом военачальника.