Стояли на ручье Большой Йорик, далеко на север от Чегдомына. Прииск открыли заново, назвали Йориковским. Вот тогда Костя и пристрастился к старательскому лотку. В любую свободную минуту бежал на ручей. Во все глаза смотрел, когда на дне лотка заблестят золотые крупинки.
Страсть к золоту оказалась тяжелее запоев.
Она была сравнима со страстью к женщине.
Апостол сокрушался: «Ты болен. Душою болен. Уходи, один, в тайгу. Там горами и снегом надышишься. Сердцем отойдешь. Иначе сопьешься или тебя убьют. За золото. Такие же, как ты сам!»
Через Мыколу отец Климент устроил Костю истопником. Всякий раз, уходя на работу – в тоннель, Костя брал с собой парабеллум. Не знал – зачем? Такая привычка осталась от офицерства. За год ведь здесь ни души не встретишь. Броди не броди по тайге, кричи не кричи. А зимой даже местные птицы-дальневосточницы, что не улетают на юг, прячутся в дальних распадках и в расщелинах скал. Недавно приезжал на дрезине обходчик с Ургала – привез сухари, муку и сахар. И рассказал Косте, что мерзлотную станцию у западного портала собираются расконсервировать. То есть запустить заново.
Наверное, продолжат строить дорогу и станцию.
Значит, скоро здесь снова появятся люди.
Важная новость. Он ведь убегал от людей.
Накануне, складывая поленницу у крыльца, Костя учуял запах дыма. Тянуло ветерком с дальнего портала. Сначала он думал, что пахнет головешками большого костровища. Каждое утро с двух концов он протапливал тоннель. Но тут же заметил, что Кучум, его ургальская лайка – помесь волка с собакой, тоже ведет себя настороженно. Крутится под ногами, уши ставит домиками и, подняв голову, нюхает воздух.
Кучум достался ему щенком в наследство от отца-охотника.
– Кого учуял, старший лейтенант? – спросил Костя и потрепал Кучума по холке. Ладонью почувствовал, что шерсть на загривке у кобеля вздыбилась и пошла волною, поверх ошейника. Ошейник у собаки был особенный. Костя сам его сделал из широкого ремня. Ближе к застежке прикрепил три ромбика, сняв со старой гимнастерки. Потому, стало быть, и старший лейтенант. Может, Костя так сам над собой иронизировал?!
Рассвет тронул розовым вершину хребта. Костя увидел, что уступы бетонного портала тоннеля тоже покрылись белыми узорами. Оттепель. Весенние циклоны приходили издалека, с Охотского побережья. Метеорологи Ургальской станции говорили, что циклоны зарождаются в предгорье Джугджурского хребта, более протяженного и мощного, чем Дуссе-Алинь, проходят амурскими долинами, упираются в Сикачи-Алян и только потом, окрепнув в пути, поворачивают и со страшной силой обрушиваются на Дуссе-Алинь. Пуржило три-четыре дня без остановки. Белая мгла накрывала тайгу, скалы, ручьи и лесотундру. Протяни собственную руку перед глазами – не увидишь в мареве. Кто-то стонал и ухал в ущелье, там, где уже ломала лед дикая река Чёрт. Раскачивались и скрипели над головами вековые кедры. Морока тому охотнику, кого весенняя непогода застанет на тропе. А нередко и беда. Нужно лепить из снега юрту, наподобие эскимосского иглу, и пурговать несколько дней.
Костя заторопился, потому что сегодня решил развести костер и проверить поставленные в распадке на соболя петли. Потому и взял с собой охотничьи лыжи. И старательский лоток, не удержавшись, сунул в рюкзак. Понимал, что еще рановато. Сезон начинался в конце апреля – начале мая. На реке, по берегам, еще синели наледи, но таежные ручьи, впадавшие в Чёрт, уже шуршали камешками. Несли невидимые, но вожделенные золотинки.
И самородки они тоже перекатывали.
Косте не терпелось присесть на корточки где-нибудь в устье ручья, покачать осторожно лотком, смывая песок до тех пор, пока не обнажится шлих, мелкие черные зернышки. В шлихе золото. Дно у лотка шершавое, не ровное. Таким его делают специально, чтобы золотинки цеплялись.
Сердце у Кости заходится…
Вот же они, вот!
Заблестели на дне лотка.
Надо спешить. Золото любит фартовых.
Но была и зупинка.
Заусенец, который возникает на пальце. И болезненно цепляется всякий раз, что бы ты ни делал. Брал ли в руки плотницкий топор или нажимал на спусковой крючок ружья. Зупинка заключалась в том, что вернулся Костя не только к высоким отрогам, чистым ручьям и глубоким распадкам. И к самому белому, и к самому чистому в мире снегу.
Он вернулся к тоннелю, из которого всегда тянуло холодом.
Он вернулся к воспоминаниям.
К баракам, сторожевым вышкам и к видениям сгорбленных зэков.
С вороватыми глазами и скупыми движениями.
Вороватыми-вороватыми – какими же еще!