– Кто придет, Говард? – спрашивает Мартин.
– Целая куча народу, – говорит Говард.
– Кто? – спрашивает Мартин.
– Он не знает, – говорит Селия.
Теперь он идет наверх, придвигает кровати к стенам, переставляет лампы, затеняет тени, опускает шторы, раскрывает двери. Крайне важное правило: сводить запретную территорию до минимума, превратить самый дом в единую тотальную сцену. Именно так он все и устраивает, сохранив лишь крохотные заповедные местечки: он баррикадирует стульями короткий коридор, ведущий к комнатам детей, и лестницу, ведущую вниз в его полуподвальный кабинет. Но за этими исключениями код дома «можно», а не «запрещено». Стулья, и кресла, и подушки, и кровати предполагают множественные формы общения. Пороги отменены, комната ведет в комнату. Есть усилители для музыки, особые ракурсы для освещения, комнаты для танцев, и разговоров, и куренья, и сексуального общения. Цель в том, чтобы вечеринка самоорганизовывалась, а не организовывалась, так, чтобы происходящее происходило словно бы без хозяйского вмешательства, а точнее, с вмешательством того более высокого социологического хозяина, который управляет ходом человеческих встреч. Он входит в ванную для проверки; Барбара, крупная и голая, лежит в ванне в пластиковой шапочке и читает «В погоне за миллениумом» Кона. Она говорит:
– Говард, я хочу, чтобы ты знал, что Энн или не Энн, но я проведу свой «Биба» уик-энд в Лондоне. Я знаю, ты был бы рад сорвать его, но у тебя ничего не получится.
– Сорвать? – говорит Говард с полной невинностью. – Конечно, ты должна поехать.
– В таком случае подыщи для меня кого-нибудь взамен Энн, чтобы я не тревожилась о детях все время.
– Нет, конечно, ты должна быть спокойна, – говорит Говард.
– Но могу я рассчитывать на тебя? Ты правда это сделаешь? – спрашивает Барбара.
– Да, – говорит Говард.
– Я дура, – говорит Барбара, – мне надо было самой подыскать кого-то. Розмари согласилась бы.
– Магическая Розмари, – говорит Говард, – свеженькая из сарая в конце сада.
– Это не смешно, – говорит Барбара, ворочаясь в ванне.
– Я просто имею в виду, что есть выбор получше, – говорит Говард. – Я кого-нибудь подыщу.
– Не чересчур хорошенькую, – говорит Барбара.
– Конечно, нет, – говорит Говард.
– Я хочу хорошо отдохнуть, – говорит Барбара. – Господи, после четырех недель бок о бок с тобой мне это необходимо. Ну-ка, я хочу вылезти.
– Ты прекрасно смотришься, – говорит Говард.
– Не трогай, – говорит Барбара, – продолжай готовиться.
Говард продолжает готовиться; позднее и он принимает ванну. Потом он возвращается в спальню, комнату, в которой произвел перестановку на вечер, и переодевается в чистые джинсы и лиловую безрукавку. Потом он спускается вниз, и оказывается, что в кухне с Барбарой кто-то есть. Это Майра Бимиш, она сидит у соснового стола, режет и кромсает длинные французские батоны. Она глядит на него в дверях; на ней воздушное вечернее платье из розового шифона, ее волосы причесаннее, свежее и темнее обычного. Говард соображает, что на ней парик.
– А, Майра, – говорит он.
– Привет, Говард, – говорит Майра, – надеюсь, ты не против, что я приехала пораньше. Я знала, что Барбара будет рада чьей-то помощи. У нее столько дел.
– И очень хорошо, – говорит Говард, – не хочешь ли выпить?
– О, Говард, – говорит Майра. – Я очень и очень хочу выпить.
Ряды стаканов стоят полные в ожидании вечеринки. Говард берет один и приносит его Майре, которая улыбается ему и говорит: «Чин-чин».
– Где Генри? – спрашивает Говард.
– Кто знает? – говорит Майра. – Кто чего-нибудь знает о Генри?
– Я думал, ты, – говорит Говард и садится.
– А Барбара знает о тебе все? – спрашивает Майра.
– Нет, – говорит Барбара. – Ровнехонько ничего.
– Так почему я должна знать что-нибудь о Генри?
– Вовсе не должна, – говорит Барбара.
– Я вас не видела с конца весны, – говорит Майра. – Что вы делали летом? Уезжали куда-нибудь?
– Нет, не уезжали, – говорит Барбара, – мы оставались прямо тут, и Говард дописал книгу.
– Книгу, – говорит Майра. – Генри пытался написать книгу. Глубоко серьезную книгу. О харизме.
– Прекрасно, – говорит Говард, – Генри требуется еще книга.
– Говард, Генри требуется больше, чем книга, – говорит Майра, нарезая хлеб. – Должна сказать, твои книги мне нравятся больше.
– Да? – спрашивает Барбара.
– Особенно сексуальная, – говорит Майра. – Есть только одно, чего я не поняла и не понимаю в этой книге: можем ли мы заниматься всеми этими сексуальными извращениями теперь или должны ждать, пока не произойдет революция.
– Черт, Майра, – говорит Барбара, – при взаимном согласии никаких извращений в сексе не существует.
– Более того, – говорит Говард, – они и есть революция.
– У-ух, – говорит Майра, – у тебя такие потрясающие революции. Ты по-настоящему возвысил представления о революции.
– Стараюсь, – говорит Говард. Барбара встает из-за стола. Она говорит:
– Книги Говарда очень пусты, но они всегда на верной стороне.
– Очень милые книги, – говорит Майра, – я почти способна понимать их. Чего про книги Генри сказать не могу.
– Может быть, в этом их беда, – говорит Барбара. -Конечно, расходятся они прекрасно.
– О чем новая книга, Говард? – спрашивает Майра. – Что ты ликвидируешь теперь?
– Людей, – говорит Барбара.
– Барбара эту книгу не поняла, – говорит Говард. – Она такая активистка, что думает, будто может обходиться без теории.
– Говард теперь такой теоретик, что, по его мнению, может обходиться без активной деятельности, – говорит Барбара. – Почему бы тебе не рассказать Майре про книгу? Не так-то часто тебе попадаются такие, кому действительно интересно. Тебе ведь действительно интересно, правда, Майра?
– Ну конечно, – говорит Майра.
– Она называется «Поражение личностного», – говорит Говард. – Она о том, что больше не существует личных уголков в обществе, личной собственности, личных поступков.
– И личных гениталий, – говорит Барбара. – Человечество делает все открытым и доступным.
– Даже меня? – спрашивает Майра.
– Ну, о тебе мы знаем все, – говорит Говард. – Видишь ли, социологическое и психологическое понимание теперь обеспечивают нам полный обзор человека, а демократическое общество дает нам полный доступ ко всему. Нет ничего неприкасаемого. Больше нет скрытности, нет темных таинственных уголков души. Мы находимся прямо перед лицом вселенской аудитории, ничем не прикрытые. Мы все наги и доступны.
Майра поднимает голову; она говорит с легким писком:
– Ты хочешь сказать, что меня как меня больше не существует?
– Ты здесь, ты присутствуешь, – говорит Говард, – но ты, между прочим, соединение известных переменных – культурных, психологических, генетических.
– По-моему, это интеллектуальный империализм, – говорит Майра.
– Не думаю, что твоя книга мне нравится, Говард, – говорит Барбара, – но кто это «я», которое ты оберегаешь? Разве это не старый буржуазный культ личности, идея, что индивид неподотчетен? Разве это не именно то, с чем мир ощутил потребность покончить?
Майра довольно театрально обводит взглядом кухню, глядит на полки с их бокалами Каса-Пупо, с их французскими кастрюльками, их рыбными блюдами, их темно-бурым горшком с надписью «Sel» [7]; она говорит с некоторой сухостью:
– Ну, вероятно, очень приятно ощущать, что вы преодолели буржуазный индивидуализм. О себе я этого сказать не могу.
– Так скажи нам побольше об этом «я», которое сейчас здесь, – говорит Говард. – Имеется деятельный, активный агент с волей, и мотивацией, и чувствами, и желаниями. Но откуда берется все это? Гены, культура, экономический и социальный потенциал. Он действует благодаря конкретным силам в конкретных условиях.
– Я думала, ты всегда считал, что мы свободны, – говорит Майра. – Я думала, в этом заключается великая кэрковская весть.
– А! Великая кэрковская весть, – говорит Барбара. – Суть в том, что «я» существует во времени и оно меняется со временем. Задача заключается в том, чтобы реализовать наши «я», изменяя окружающую среду. Усилить исторический потенциал до максимума.