Этим утром было особенно обидно, ведь в первый раз — за долгое время — решил лечь пораньше. Всего минут на пятнадцать позже десяти. Это был мой личный рекорд. Повторять такое намерений не было. Больше всего в мире терпеть не могу это и ранние подъёмы. Почётное второе место занимала причина, по которой я так рано завалился в кровать. У соседей случился внезапный потоп. Вода заполнила половину комнат, и даже добралась до проводки. В итоге не произошло ничего хорошего, как можно было догадаться. Мы и ещё парочка квартир остались без света, так ещё и ремонтная служба так и не приехала. Удивительно, как под такой негодующий шум мне удалось заснуть, но чудеса, как видно, случаются. Только длятся они недолго.
К полуночи я снова проснулся в холодном поту и норовящим пробить рёбра сердцем. И всё бы ничего, полежал бы немного, успокоился и заснул как обычно. Да только не кошмар меня разбудил, к сожалению. Точнее, кошмар, но не в том понимании слова. Обычно они давят на страх, сожаление или что-то подобное, но в том случае это вгоняло в ужас только когда осознавал увиденное. Да и редко такое случалось, — настолько редко, что я мог назвать максимум один раз, не считая этого, — что события были связанными, и кроме того — вкрай запоминающимися. Куда лучше было вновь очутиться среди пустого обгорелого поля с руками по локоть в крови. Куда лучше было снова слышать выкрик Венди, как на повторе. Ведь после пробуждения ты понимал: «Это всего лишь сон». Но тут такое не работало. То было самое жуткое, самое ужасное — реальность. Не то, чтобы у тех кошмаров не было какой-либо реальной основы — напротив, была, и ещё какая. Только события были через чур гиперболизированными и не запоминались. А главное — не происходили в том виде, в котором были отображены. Суть этого же «кошмара» была в чуть более честном, откровенном — если это слово уместно, — изображении действительности. И это пугало. До такой степени пугало, что в течении часов четырёх я просто лежал на кровати, раз за разом прокручивая всё у себя в голове.
Таким рассеянным я не был ни разу за всё время. Мать раз пять подгоняла меня, говорила, что я «витаю в облаках» — от этих слов просто в дрожь бросало. Я вышел минут на пятнадцать позже обычного. Несмотря на то, что всегда прихожу раньше нужного — я каким-то чудом смог опоздать на десять минут. Осознать, каким образом двадцатиминутная дорога смогла занять около получаса мне не было дано.
Стоило перешагнуть порог кабинета, как тут же попал под горячую руку. Буквально за пару минут до этого, преподавателя успели вывести из себя, и тот на меня сорвался. Сунул мне в руки журнал и с гневными выкриками выдал мне билет прямиком в Ад. Я прошёл кабинета четыре, прежде чем осознал, что именно до меня пытались донести.
На четвёртый этаж. В кабинет французского и, по совместительству, истории. Боуэн так и не расписался за дежурство в пятницу. С мыслями о том, что вся Вселенная желает моей скорейшей смерти я подошёл к кабинету и застыл перед ним. Цифры «4» и «3», а также надпись «Кабинет Французского Языка», на которых кое-где облезла краска, блестят, будто бы сделаны из настоящего золота. Немного обшарпанная дверь сделана из тёмного дерева. На ней золотым отдаёт замочная скважина. Когда осознаю, что слишком долго изучаю дверь, наконец набираюсь смелости и несколько раз стучу. Кажется, будто бы попадаю в такт, в котором бьётся моё сердце. Слишком быстро. Слишком громко.
Захожу в кабинет и стою, как вкопанный. Боуэн ведь терпеть не может, когда его отвлекают. В классе абсолютная тишина. Все уставились на меня с таким любопытством — даже не скрывая предвкушают мою казнь. Преподаватель бросает на меня яростный взгляд, и я чувствую себя мышью, которую кинули на обед какому-нибудь удаву. Впрочем, длиться это даже меньше, чем мгновение. Он быстро поворачивается к классу, и его чёрные волосы, затянутые в хвост, качаются от этого резкого движения. Я отвожу взгляд к полу. Почему вообще нужно замечать такие мелочи?
Боуэн заканчивает предложение и даёт задание, после чего садится за свой стол. Хочу глубоко вдохнуть, но получается слишком рвано, судорожно. Будто бы меня всё ещё бьёт крупная дрожь. Сложно думать о том, что нужно ещё и что-то сказать.
— Подпись. — Больше чем на одно слово меня не хватает. Да и интонация, будто бы на приказ на расстрел, вынуждает заткнуться.
Он медленно — или же в тот момент я это так воспринимал, — раскрывает журнал, медленно берёт ручку… И внезапно подымается рука одного из учеников. Боуэн, разумеется, отвлекается на этого нетерпеливого человека. Выслушав, ухмыляется, складывает руки вместе и крутит ручку, при этом не сводя взгляда с отвечающего. Тот опирался на сказанное преподавателем, и прогадал. Историк говорит опираться на книгу, и не успевает вернуться к журналу, как в воздух взлетает ещё одна рука. В этот раз девчонка читает фразу из учебника. Я против воли начинаю нервничать ещё сильнее. Нетерпеливость всегда меня раздражала, а в тот момент просто выводила из себя.
Ответ устраивает Боуэна, и он даёт новое задание. Уже более расплывчатое и неточное. Зная его характер, я бы даже усомнился, что событие, дату которого он попросил найти — вообще происходило. Но всё было намного проще, и пока некоторые были сбиты с толку, несколько человек, что-то вспомнив, начали быстро листать книги.
Тем временем Боуэн перевёл взгляд на меня. Против воли сжав руки в кулаки, я отвёл свой взгляд в сторону. Я настолько увлекаюсь попытками ни о чём не думать, что вздрагиваю, когда кто-то выкрикивает правильный ответ. Девчонка просто светится от счастья. Было бы чему радоваться. Но и для меня причина тут же находится. Сделав «замечание», он всё же одобряет ответ и быстро ставит подпись. Я облегчённо выдыхаю, и даже успеваю на секунду расслабиться. Но Боуэн аккуратно закрывает журнал и только после этого отдаёт его мне. Почему обязательно было его брать? Чтобы случайно коснуться меня и заставить совсем потеряться? Вселенная меня всегда недолюбливала.
«Всё, спасибо, неприятно было повидаться, надеюсь, мы никогда больше не встретимся» — пролетает у меня в голове, пока я крайне быстрым шагом выхожу из кабинета.
Когда уже подхожу к нужному классу, то останавливаюсь, пытаюсь отдышаться, так как не заметил, как реально побежал. Прошло не больше пяти минут, а чувство — будто бы месяц прошёл. При чём по мне.
И стоит мне отдышаться, как в голову начинают приходить крайне «любопытные» вопросы: «Интересно, а это повод не делать домашку или он специально валить будет?». После повторного прокручивания в голове слова «валить» я возвращаюсь в привычное угнетённое состояние, так как вспоминается причина, по которой мне так не удалось выспаться. Делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, стучу и захожу в класс. Отдаю журнал и — под причитания о том, что меня только за смертью посылать, — сажусь за парту.
Выгляжу я явно не лучшим образом, потому Мэй начинает донимать вопросами, на которые мне либо не хочется, либо нечего ответить. Либо же ответы, — вроде «Да так, просто один «самый обычный человек» мучит меня как в реальности так и в подсознании» — меня не устраивали, от слова совсем. От бесконечных расспросов меня спасает преподаватель, который делает сестрёнке замечание. Становится немного легче, но только немного.
На уроке сосредоточиться не выходит. Постоянно возвращаюсь к тому, что ответить на все вопросы всё равно придётся. А распинаться о том, что происходит в моей голове последнее время — не очень безопасно. Ради спокойствия её, моего и окружающих стоило придумать максимально не подозрительную причину, по которой я проспал.