Боль усилилась, он пытался подняться с места и встать на ноги, но ноги были как бы налиты свинцом. Шея болела адски. Его взгляд был устремлен на освещенные окна верхнего и нижнего этажей замка.
Внезапно возникла в мозгу очень ясная мысль: донья Роса, мальчик и вдова, его няня, уже изгнаны из дома. Изгнание уже состоялось, все кончено, его дом уже отдан другим… Чужие живут там… Волки пустыни, пожирающие труды Израиля… Куда делись его домочадцы? С кем они ушли, с кем их изгнали? К какому порту их погнали? Где он найдет их, когда сможет бежать за ними и искать их?
Боль пронзила его сердце. Теперь он ясно видел, что во всем доме зажжены потолочные люстры. В его мансарде раскрыты окна, и люди с непокрытыми, стрижеными головами видны в них, они двигаются по комнате. До его слуха доносятся оттуда звуки веселья и смеха. Этим собакам достался его дом! Что сталось с книгами, рукописями, дорогими манускриптами?.. Роса и ребенок, где они? Неужели все это произошло? Страстный протест сжал его сердце, и вернулась пронизывающая боль. Где они? Куда пошли? Кто позаботится о них? Кто защитит?..
Он дрожал как в лихорадке. Пересилив дрожь, он посидел некоторое время, как бы вспоминая что-то забытое. Вдруг вытянул руки, руки, раздираемые болью, по направлению к своему освещенному дому и сказал внятно: «Не умру, не умру! Йо но морире, маc вивире! Но буду жить, буду жить!»
Если бы он мог стоять на ногах, он спустился бы с насыпи, танцевал бы под этим высоким небом, на перекрестке дороги напротив своего дома, захваченного чужими, жестокими людьми, и пел бы песнь своей жизни, жизни вечной, до скончания веков!..
Всю ту ночь дон Хосе сидел на земляной насыпи, опираясь спиной на доски ограды. Свет в окнах наконец погасили. Погрузилось в сон узкое высокое строение с башенками и балконами, стоящее в саду, среди деревьев; словно храня чужую тайну, оно блестело в свете почти полной луны, иногда погружаясь в темноту, когда облако закрывало ее. Полная тишина охватила все мировое пространство. Холодные звезды сверкали в небесах, одинокие и колючие, как золотые гвозди. Еще несколько раз он пытался встать, но не смог. Он уже не ощущал боли, тело и ноги окаменели. Он остался сидеть на том же месте, а в его мозгу не переставал звучать припев тех четырех слов. Казалось ему, что ночь откликается на этот напев, ему хотелось, чтобы эта ночь продолжалась до бесконечности.
На рассвете, когда заря залила розовой краской небесный свод и благоухающую землю, мимо проходили два жителя Лос-Паласиос. Остановились и посмотрели на сидящего в позе мертвеца… Они узнали его: еврей дон Хосе! Подошли и услышали его дыхание. Подняли его, поставили на ноги. Дон Хосе раскрыл глаза, глядя на них с улыбкой, но стоял без движения. Они пытались заставить его шагнуть, он подчинился. Они начали расспрашивать его, но он, как будто отнялся у него язык, не ответил. Они рассказали ему, что его семью изгнали вместе с евреями Толедо, а дом его отдан в дар одному из министров. Он слушал и тихо улыбался. Когда же они рассказали ему, что его книги и рукописи были брошены в костер в саду — он вздрогнул, но тут же опять улыбнулся. Один из них покрутил пальцем у лба, его товарищ кивнул головой в знак согласия. Да, он сошел с ума… Они вернули его в Толедо, доставили в инквизицию. Гвардейцы, узнав его, сказали:
— Это ведь еврей дон Хосе! Его вчера вздернули на дыбу. Где нашли его?
— В Лос-Паласиос, под оградой, вблизи его замка, — ответили они в один голос.
— А мы не знали, куда он исчез. После того, как сняли его с дыбы, оставили его одного, во дворе, а вернувшись вечером — не нашли его. Мы полагали, что он отправился на небо… Из-за множества забот мы забыли, что он не был изгнан со всем сбродом…
Один из приведших его покрутил пальцем у лба.
Гвардейцы смотрели на избитого, одетого в аристократическую, но рваную и запачканную одежду, стоявшего и улыбавшегося дона Хосе.
— Скажи, кто привел тебя в Лос-Паласиос? — спросил его инквизитор, повернувшись к нему.
Вместо ответа дон Хосе покачал головой и мягко ответил:
— Йо но морире…
Все четверо схватились за бока от смеха.
— Оставьте его тут, люди добрые, идите домой, — сказал им инквизитор. — Мы запросим у начальства, что нам делать с этим несчастным евреем, единственным, как мне кажется, оставшимся в нашем городе.
С месяц держали его в заточении. Были долгие и утомительные переговоры между инквизицией и гражданским судом, так как каждый из них доказывал, что подсудимый не подлежит его юрисдикции. Его несколько раз приводили к следователям, чтобы выпытать у него, кому он продавал свою крамольную, еретическую писанину. Ему угрожали жестокими мучениями, новой дыбой, костром, говорили с ним строго и мягко, били его нещадно, под конец ему устроили очную ставку с его старой сестрой — доньей Фортуной Коронель (таково было имя ее супруга дона Аврахама). Ничего не добились: улыбка не сходила с его губ, и только одно он все твердил: «Не умру, не умру, но буду жить!»