В роскошной карете, запряженной отборными лошадьми, выехал он из Нюрнберга, надеясь застать Эразма еще в Базилии. Ночь, день и ночь, устраивая лишь по необходимости короткие привалы, мчался он горами и долинами и прибыл в Базилию через два часа после того, как мэтр отплыл кораблем по Рейну. Сменив загнанных лошадей на свежих, он поспешил сушей во Фрейбург и на следующий день нашел Эразма и его секретаря на постоялом дворе «Цум Эбер», куда те прибыли незадолго до того прямо с корабля. Некоторые из их сундуков с вещами и гардеробом еще стояли на улице, так как их не успели внести внутрь.
Пиркхаймер знал, как выглядит Эразм по миниатюрному портрету работы Гольбейна, который приверженцы мэтра копировали и распространяли повсюду. Портрет оказался достоверен: то же суровое лицо, та же грустная улыбка, блуждающая на полных губах, выступающие скулы и впалые щеки, крепкий заостренный нос, усеченный подбородок с ямочкой, придававшей ему мягкость, те же небольшие умные глаза, глядящие вдаль, как бы сквозь собеседника. Однако, по сравнению с портретом, мэтр очень постарел, ссутулился. Меховая накидка нескладно висела на его худом длинном теле, волочась по земле. Он придерживал ее на животе обеими руками, чтобы не распахивалась, и пальцы его правой руки заметно дрожали.
Эразм обрадовался прибывшему к нему знаменитому воителю во имя гуманизма, обнял его и сердечно расцеловал. Затем представил своего секретаря, молодого, невысокого и худощавого человека, чье мрачное лицо не освещалось ни единым лучом радости.
— Мой секретарь Август Бривис. В лучшие времена у меня был целый полк секретарей, и вот остался лишь один. Я не в состоянии написать ни единого слова, — протянув к Пиркхаймеру свою точеную, необыкновенно красивой формы кисть руки, он показал, как она дрожит.
— «Писчий спазм», — продолжал он. — В своей жизни я писал слишком много и по сей день не свободен от этой страсти, без которой не мыслю себе существования. Милостивый Господь послал мне бывшего ученика записывать под мою диктовку. В прошлом вагант, он предан мне и моему учению, — и, обратившись к Бривису, добавил: — Благослови вас Господь, сын мой!
Лицо секретаря выражало горечь самопожертвования. С тех пор, как он пошел за великим мэтром, не осталось у него никаких страстей, кроме одной: служить учителю и защищать его. Он был готов в любую минуту отдать за него жизнь, если бы была на то необходимость.
— Видите ли, Виллибальд, я напоминаю себе состарившегося царя Давида — кутаюсь в одежды, а согреться не могу. Если бы не эта добрая накидка — моя верная подруга, я бы давно замерз. Но и в ней мне не жарко. Общество же наложниц если и пристало царю, то никак не бедному ученому. Не так ли? Старость не радость.
Встреча проходила во дворе перед гостиницей. Дул прохладный вечерний ветер, приносящий время от времени волны тепла.
Пиркхаймер не был доволен светской беседой, которую повел Эразм. Ему хотелось поговорить о предметах важных, переполнявших его душу и причинявших ему неимоверные страдания. Несколько вопросов уже были готовы сорваться с его губ, но старик продолжал говорить о себе.
— Вам, разумеется, известно, что короли и вельможи не раз призывали меня, обещая богатство и почет. Сам Медичи[22] пытался меня заманить. Но я не могу подчинять свой дух. Мое призвание — свобода, невзирая на бедность. Хоть я и ценю комфорт и почет, но истину и свободу ценю еще выше. Оттого-то я и не склоняюсь ни к одной из двух сторон[23]. И скажу вам по секрету: старых я ненавижу, а новых презираю. В поступках и тех и других господствует тирания. Тому я свидетель и очевидец.
— Мне бы хотелось поговорить с вами побольше на эту тему.
— Как хотите, сердечный друг. Мы еще успеем наговориться до того, как я смогу въехать во Фрейбург. Мысли мои заняты сейчас сочинениями. Это услада моей жизни и залог существования. Разве не так, Август?
— Да, великий магистр, — отвечал Бривис не задумываясь.
Пиркхаймер был полной противоположностью Эразму: мужчина выдающейся физической силы, с крупной головой, увенчанной солдатской шапкой. Гладкое лицо, перебитый нос, открытые полные шея и затылок. Одет он был в плащ, толстые бедра втиснуты в штаны для верховой езды. Приказав своему кучеру поставить карету под навес и заняться лошадьми, он обратился к старому Мирцелю, хозяину постоялого двора, и спросил, есть ли три удобные комнаты для господ, прибывших до него, и для него самого. Герр Мирцель, сообразив с одного взгляда, что имеет дело с особами высокопоставленными, отвесил поклон до земли и поинтересовался смиренным тоном, желают ли господа комнаты внизу, или на чердаке, где воздух чище, но ведь «не всякий — любитель лестничных пролетов». После чего вновь согнулся перед тремя гостями.
22
Имеется в виду Папа Лев X, принадлежавший к флорентийскому роду Медичи и известный своим покровительством ученым и людям искусства.