От Пфефферкорна перешли к евреям и иудаизму. Эта тема захватила обоих, словно после долгих и изнурительно безысходных споров, которым они предавались весь вчерашний день, у них наконец нашлось, за что ухватиться.
Оба придерживались мнения, что единственным спасением для этого народа является христианство. Согласились они и в том, что Лютер своими ранними благожелательными выступлениями о евреях пытался привлечь их к христианству, — к своему христианству, разумеется. Но в скором времени ему стало ясно, что он ошибся, и евреи-раввинисты отнюдь не собираются оставлять свою веру. Тогда, охваченный бешенством и ненавистью, он стал проповедовать, что «их следует уважать, но не поддерживать», иными словами — исхитрившись, сжить со света. От этого до открытого призыва к уничтожению дорога недалека. Лютер (будучи поглощен мыслями о себе) не понял природы этой странной нации. Даже если они не примут христианство, — а судя по всем признакам, так оно и будет, — они не прекратят своего существования, несмотря на все преследования, резню, изгнания. Но в конце концов они совершенно измельчатся, и причиной тому — их неотступное желание заниматься лишь божественной мудростью.
Когда-нибудь оскудеет их жизненная сила, ибо выдохнется мудрость, лишенная соли земных забот. Они уже сейчас подобны привидениям среди живых людей.
Пиркхаймер, слушавший краем уха, вдруг очнулся и спросил:
— Однако ведь и вы, многоуважаемый учитель, желаете предаваться чистой мудрости, отрешившись от всего того, что вы зовете «глупостью».
— Я? — Эразм взглянул на него своими пытливыми глазами. — Я — это я. Я — отдельная личность. Отдельная личность так или иначе смертна. Если не в этом году, так через пять, через десять лет я умру, и мудрость моя останется лишь в книгах, перестав мне принадлежать. Иное дело — нация, чей конец не наступит естественным путем, нация, отличающаяся самым решительным образом от других, подвластная неким, скрытым от меня, высшим законам. Вы, конечно, помните мои слова в «Похвале глупости» о безотчетных стремлениях, доминирующих в нашем мире над разумом. Лишь в государстве «Утопия» моего великого друга Томаса Мора, изданной мной одиннадцать лет назад в Базилии (кто знает, что ждет этого непорочного человека?!), все организовано в согласии с разумом, ибо оно утопично. Разум несовместим с властью, любезный мой друг, и в этом вопросе ошибался наш древний учитель Платон. Истинный, незамутненный разум противится всякой власти. Логика, порядок и красота воцарятся в действительности, но не принудительно, а по божественной необходимости. Я предвижу эту действительность, но в очень, очень отдаленном времени. Кто знает, сколько пройдет столетий до тех пор, пока будет на то воля Провидения. Одного человеческого желания для этого недостаточно.
— А что же будет в близкие времена?
— Войны, зависть, ненависть и жестокость. Человеческие устремления скинут свои покровы. Возможно, через двести, через триста лет наше учение воссияет в новом свете, люди научатся сдерживать свои инстинкты, скинут порабощающее их ярмо, как материальное, так и духовное, и будет править свободный дух. И тогда сбудутся слова нашего пылкого и страдающего юного друга Ульриха: «Дух пробудился; как радостно жить!»
— А что будет потом, через четыреста лет?
— Трудный вопрос, сын мой. Человеческий взгляд не в силах пробиться сквозь кристалл времен. Он лишь скользит по поверхности. Не исключено, что инстинкты вновь поднимут голову и начнут требовать свое. И все начнется сызнова.
— Неужели это так?
— Мы уже видели Лютера в начале и в конце его деятельности, — кто знает…
После этих слов установилось тягостное молчание. Даже Бривис сидел тихо, рассеянно грызя перо и устремив невидящий взгляд в пространство.
В тот день они больше не спорили. Жара усиливалась. Эразм все больше беспокоился о запаздывающей охранной грамоте. Герр Мирцель успокаивал его: «Мой внук Курт — продувная бестия, хоть у черта вырвет грамоту и доставит!»
По предложению Пиркхаймера они вышли погулять около постоялого двора. Пройдя немного лесом, тотчас воротились, ибо там, в гуще деревьев, жара была еще тяжелее, чем на открытом месте. Вернувшись, стали развлекать себя легкомысленной болтовней. Эразм поделился воспоминаниями о временах его схимничества, а также рассказал о том, как он обучал юного лорда Маутджоя. Пиркхаймер припомнил о периоде своей службы в армии. И даже Бривис поведал о том, как в детстве его изрядно поколотила младшая сестра.