Исроэл-Михлу мерещится, будто его уносят Господни ангелы к вратам рая, в небеса, где сияет вечный свет, где царят извечный покой и блаженство.
Его качает словно на волнах. И хотя глаза его уже закрыты, он видит внутренним взором своего палача, из последних сил взмахивающего четырехременной нагайкой. И у него возникает странное желание утешить злодея, хочется сказать ему напоследок добрые слова.
Тень вплотную накрывает израненное, изорванное тело мученика. Старик, раскрыв судорожным усилием очи, как бы повелевает палачу: наклонись ближе.
У того совсем посерело лицо, оно стало землистым, пот с него течет ручьями за расстегнутый ворот рубахи. Он подчиняется властному зову своей жертвы, наклоняется к нему, напрягает слух, ловит предсмертный шепот Исроэл-Михла:
— Ты устал, сынок… Отдохни трошки. Отдохни хоть один миг.
Рев рвется из груди верзилы-палача. Плеть вываливается из его окоченевших рук. Он, словно повергнутый неизъяснимой силой, падает к ногам старика-мученика, обливаясь покаянными слезами.
В замешательстве поднялись со своих мест часовые и зеваки. А на губах умирающего уже застыла последняя улыбка сострадания и прощения.
В Марбурге
Пер. М. Драчинский
Синагога на улице Фазаненштрассе в Берлине, разгромленная во время «Хрустальной ночи» (9 ноября 1938 г.).
Профессору теологии Иоханнесу Фромме, невысокому круглому человеку, в чьих светлых жидких волосах седина была незаметна, было уже под семьдесят. Маленькие поросячьи глазки сидели глубоко под выдающимся лбом с густыми бровями. Жесткость характера несколько смягчал возраст.
В первое время после прихода к власти того человека профессор Фромме остерегался высказывать свое мнение о новом учении, явившемся его народу в грохоте грома и сверкании молний. Ученого беспокоили «еврейские» места в его сочинениях, но благодаря нацистскому толкованию, которое сделали друзья и ученики (некоторые из которых сами сделались профессорами), положение его не пошатнулось. Через несколько лет он уже и сам верил, что написанные им книги по теологии, определяющие мистический опыт в его тончайших нюансах, проповедуют силу, натиск и господство избранной расы, дотоле обделенной и униженной жесткой агрессивностью тех, кто реальной силой не обладает.
Еще до начала войны из Марбурга были изгнаны все евреи, за исключением одной старухи, нашедшей приют у своей подруги, генеральской вдовы, не позволявшей ей выходить из дому; двух сирот, усыновленных в двух очень порядочных домах; и Соломона Рабинова, талантливого ученого восточно-европейского происхождения, некогда ученика Германа Коэна, а после смерти великого философа — в течение многих лет научного консультанта Фромме как по иудаике, так и по другим вопросам. Он был остроумен, а его феноменальная эрудиция признавалась всеми. До новой власти друзья, за исключением тактичного Фромме, не раз предлагали ему креститься, что позволило бы ему получить кафедру.
На это Рабинов обычно отвечал:
— Детей у меня, благодарение Всевышнему, нет. Научная работа дает мне кусок хлеба. Богатство и почет не имеют ценности в моих глазах, — так что же даст мне крещение? Мне уже пятьдесят. Жена на год младше меня. Пусть нам дадут лишь спокойно дожить остаток дней.
По ходатайству сената (некоторые были против, но из уважения к Фромме отступили) Рабинову разрешили жить на окраине в уединенном двухкомнатном доме, расположенном в заброшенном саду и скрытом от людских глаз высоким забором. Его даже не лишили мизерного жалованья, которого его жене хватало на покупку лишь части продуктов, полагавшихся им согласно карточной системе.