Выбрать главу

Пушкин, конечно, верно передал{113} отношение русского общества к Коринне. Определялось оно разными национальными чертами: благодушием, насмешливостью, любопытством, беззаботностью, всего больше гостеприимством. Сказались тут и черты времени, и черта географическая: необъятность русской территории. Во многих отношениях поездка и впечатления госпожи де Сталь, по нашим нынешним европейским понятиям, почти чудесны.

В самом деле, в пору вторжения французов в Россию на границе появляются иностранцы, не знающие ни одного русского слова, говорящие исключительно по-французски. Бумаги у них странные: как будто французы, правда, беглые, да кто там это мог понять? В Волынской губернии едва ли очень разбирались в оттенках французской политической мысли и во взаимоотношениях госпожи де Сталь с Наполеоном. Тем не менее путешествуют эти иностранцы в разгар войны совершенно свободно: ни малейшей не приятности ни с властями, ни с населением, — Коринна сама изумляется.

Мало того, их поездка превращается в сплошной праздник. Приемы у губернаторов, обеды у помещиков, в Киеве бал у Милорадовича, в Москве обед у Ростопчина, в Петербурге беспрерывный ряд обедов, приемов, балов, загородных праздников у графа Орлова, у Нарышкиных, у графа Строганова, у какого-то богатейшего купца, — его фамилии госпожа де Сталь не помнит; она только сообщает, что этот купец поднимал у себя на крыше флаг в те дни, когда обедал дома: означало это общее приглашение на обед всем его знакомым. Добавлю, что петербургские празднества происходят в августе, т.е. как раз перед Бородинским сражением и незадолго до занятия французами Москвы!

Война, даже грандиозная, в ту пору гораздо меньше меняла жизнь страны, чем в наше время. Да и велась ведь война почти беспрерывно: в сущности, ненормальным состоянием Европы начала прошлого века был мир. Апокалипсические настроения были, но люди привыкли и к ним. Грань между людьми в 1812 году шла по жизни и по делам Наполеона: кто с ним, кто против него. О революции еще вспоминали фанатики.

Собственно, к революции имела некоторое отношение и госпожа де Сталь. Ее в Кобленце называли то революционной вакханкой, то революционной фурией, — и на фурию, и на вакханку эта 46-летняя дама добрейшей души походила весьма мало. Но фанатики просто проглядели перемену политического водораздела. «Революционная фурия» в Москве миролюбиво беседовала с графом Ростопчиным. Это и в Европе могло удивить лишь немногих. В Вене эрцгерцог Габсбургского дома, еще недавно бывший тосканским монархом, дружелюбно распевал дуэты с новой тосканской властительницей, посаженной на трон Наполеоном. А в Париже бывали вечера, на которых можно было увидеть самое дикое, непостижимое сочетание людей, — вот как если бы русские великие князья, Победоносцев, Муромцев, Милюков, Корнилов и Керенский сошлись в Кремле на большом балу у Ленина.

VI

Все же положение госпожи де Сталь в России было не из приятных.

Явление «пораженчества» старо, но понятие ново, как и самое слово. Европа в начале XIX столетия еще не пропиталась национальной идеей. Мы теперь, вероятно, удивились бы, если бы французский министр иностранных дел Поль-Бонкур или английский министр сэр Джон Саймон оказались на склоне дней членами персидского или аргентинского кабинета. Но русский министр иностранных дел александровского времени граф Каподистриа кончил жизнь на должности главы греческого правительства. Таких случаев было много. Довольно обычным явлением было и то, что мы теперь называем пораженчеством. В Англии, например, немало выдающихся людей от всей души желало победы Наполеону. Лорд Байрон написал оду в честь французского императора как раз тогда, когда союзные войска подходили к Парижу.

Госпожа де Сталь стала «пораженкой» еще в 1800 году. «Я желала, чтоб Бонапарт был разбит, ибо это было единственным способом остановить рост его деспотизма... Благо Франции требовало, чтобы она потерпела поражение». На этой программе ей легко было сойтись с министрами всех стран, воевавших с Наполеоном. В России она вела много политических бесед. «Наши умники, — говорится в «Рославлеве», — ели и пили в свою меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели беседой мадам де Сталь. Дамы чинились. Те и другие только изредка прерывали молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при европейской знаменитости». Княжна Полина в отчаянии: «Как ничтожно должно было показаться наше большое общество этой необыкновенной женщине!» Отчаяние княжны Полины напрасно. Коринна самому Гёте едва давала вставить в разговор слово; но зато она была очень снисходительна к провинциальным собеседникам, — «как мимоездом Каталани цыганке внемлет кочевой».

вернуться

113

Но «другом Байрона» Пушкин (или, по крайней мере, рассказчица «Рославлева») называет госпожу де Сталь ошибочно. Байрон ее недолюбливал: «Her works are my delight, and so is she herself, for half an hour»... (Ее книги мне нравятся и она сама — на полчаса — англ.)