Из «Остромировой летописи» легенда о призвании варягов перешла в «общерусское летописание», получив в XII в. «совершенно иное толкование». В Повести временных лет третьей редакции, осуществленной по инициативе Мстислава Владимировича, она «приобретала теперь новый смысл, более общий, как историческое объяснение происхождения княжеской власти вообще. Мстислав был вторично выбран новгородцами в 1102 г. Владимир был выбран в нарушение отчинного принципа Любечского съезда в 1113 г. Не исконность княжеской власти с незапамятных времен, как это было у Нестора, а всенародное избрание, приглашение князя со стороны – вот что выдвигалось на первое место. А что место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город, любезный сердцу Мстислава, это было не так уж важно»[41].
Не со всеми, однако, положениями Рыбакова можно согласиться. Несколько поспешным представляется тезис, будто в XII в. легенда о призвании варяжских князей получила «совершенно иное толкование». Правильнее бьыо бы сказать, что содержание ее стало более емким и сложным, отвечая запросам не только Новгорода, но и Киева, не только новгородской, но и киевской общины. Легенда приобретает полифоническое звучание. Но самое, пожалуй, существенное заключалось в том, что она теперь в большей мере соответствовала исторической действительности, чем полвека назад. Если во времена Ярослава воля новгородцев («захотели они прогнать варягов-разбойников – и прогнали за море; захотели они призвать такого князя „иже бы владел нами и рядил на по праву“ и призвали»[42]) была скорее желанной, чем реальной, то в начале XII в. наметился перелом в отношениях Новгорода с князьями, а к исходу 30-х годов данного столетия принцип свободы среди князей восторжествовал окончательно. В этих условиях Сказание о призвании князей-варягов превращается в своеобразный манифест политической вольности Новгорода. Сказание также декларировало приоритет Новгорода над Киевом в создании государственности на Руси, что во Введении к Новгородской Первой летописи младшего извода выражено словами: «Преже Новгородчкая волость и потом Кыевская»[43] Наконец, в ней проводилась идея «первородности» княжеской власти в Новгороде, ее независимости от Киева и других крупных волостных центров, пытавшихся влиять на замещение новгородского княжеского стола. В этой связи привлекает внимание летописная фраза: «Новугородьци, та суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени». Так читаем в Повести временных лет. В Новгородской Первой летописи текст яснее и короче: «И суть новгородьстии людие до днешняго дни от рода варяжьска»[44]. Рыбакову эта фраза кажется неясной и запутанной. Но на самом деле она, по нашему убеждению, таковой не является. Надо лишь вспомнить об особенностях мышления древних народов, наделявшего правителей сверхъестественной, божественной силой. Народная фантазия превращала их в родоначальников племен и народов, то есть творила этногенетические предания[45].
В качестве отечественного примера можно назвать предание о Кие, Щеке и Хориве, сохранившееся в Повести временных лет. По всей видимости, оно, как полагает Д. С. Лихачев, «имело культовое значение и сохранялось в Киеве в связи с почитанием киевлянами своих пращуров»[46]. Именно духом преданий о пращурах веет от слов киевлян, говоривших Аскольду и Диру: «Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром». Как видим, «кияне» считали себя потомками Кия, Щека и Хорива, а именитых братьев – своими родоначальниками[47]. Этот летописный фрагмент дает ключ к пониманию мотива о новгородцах «от рода варяжска». Согласно ему, прародителями, родоначальниками новгородцев являются варяжские князья, почему «людье ноугородьци» и есть «от рода варяжска», хотя «преже бо беша словени». Эта головокружительная, исходя из современной логики, комбинация выдержана в нормах традиционного мировоззрения древних людей, склонных искать у истоков этнической или политической жизни племен, чужих и собственных, овеянные мифологией фигуры героев. Для новгородцев таковыми были варяги Рюрик, Синеус и Трувор, положившие начало их политического бытия с его особенностями, основанными на свободе призвания и изгнания правителей. Заметим, что здесь имеется еще одно противопоставление новгородцев киевлянам: первые – потомки Рюрика с братьями, вторые – Кия с братьями. Наряду с этим новгородские патриоты, выдумав трех братьев-родоначальников, уравняли Новгород с Киевом, чтившим память Кия, Щека и Хорива.
Такова идея новгородского рассказа о призвании варягов. Но этот рассказ был известен и киевлянам, истолковавшим его на собственный лад. Причины включения новгородского Сказания в Повесть временных лет исследователи объясняли по-разному. Согласно Лихачеву, это было сделано «печерским летописцем» для пропаганды единства и братства древнерусских князей, чтобы восстановить среди них мир. и согласие. Мавродин вслед за Грековым связывал использование легенды Сильвестром с целью оправдать вокняжение Владимира Мономаха в Киеве[48].
Более предпочтительным представляется мнение Рыбакова, согласно которому варяжская легенда, помещенная в Повесть временных лет, проводила идею «всенародного избрания, приглашения князя со стороны», противопоставленную мысли об «исконности княжеской власти с незапамятных времен», каковой придерживались прежние летописцы[49]. К сожалению, Рыбаков не обосновал должным образом свою, на наш взгляд, правильную по сути позицию, ограничившись двумя лишь иллюстрациями (избрания Мстислава новгородцами в 1102 г. и Владимира Мономаха киевлянами в 1113 г.), что создает впечатление случайности заключений.
Появление легенды в Киевском своде, по нашему убеждению, обусловливалось переменами в характере княжеской власти. Менялось положение князя в обществе, он превращался в орган общинной власти, пиком выражения которой являлось народное собрание – вече, то есть сходка всех свободных жителей Киева и его окрестностей. В основе этих изменений лежал процесс образования волостей-земель, или городов-государств, ще князю хотя и отводилась весьма существенная роль верховного правителя, но подотчетного вечевому собранию. Перемены происходили постепенно, исподволь. Однако их результаты зримо уже обозначились в киевских событиях 1068-1069 гг., когда горожане изгнали князя Изяслава, а на его место избрали Всеслава Полоцкого[50]. Обстоятельства появления в 1113 г. на киевском столе Владимира Мономаха еще показательнее. Он приехал в Киев по решению местного веча, которое пригласило его к себе на княжение. С Владимира Мономаха начинается, вероятно, систематическая практика избрания (приглашения) князей киевским вечем. Сын Мономаха прошел также через избрание, о чем можно судить по словам новгородского летописца: «Преставися Володимирь великыи Кыеве, сын Всеволожь; а сына его Мьстислава посадиша на столе отци». А через два десятилетия князья садятся в Киеве уже «на всей воли» киевлян[51]. Случалось, конечно, князья захватывали киевский стол с помощью силы. Но «кияне» с ними плохо уживались, ожидая удобного момента, чтобы выдворить из города неугодных правителей. Ко времени призвания в Киев Владимира Мономаха в общественном сознании киевлян созрела идея о вечевом избрании князей как естественном и законном способе их замещения. Она вошла в противоречие с принципом, выработанным князьями в 1097 г. на Любечском съезде: «Кождо да держить отчину свою»[52]. Договоренность князей осталась пустым звуком. Возобладало народное призвание, борьба за утверждение которого велась не только на вечевых площадях, но и на страницах летописей. Чтобы оправдать новьш порядок, надо было освятить его стариной. Легенда о призвании варягов хорошо подходила для этого. По Рыбакову, «было не так уж важно», что «место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город»[53]. Наоборот, для киевских идеологов очень важно было то, что события начинались в Новгороде, куда прибыли «призванные» князья и откуда потом они перебрались в Киев. Только таким образом удалось бы показать пришлость князей, стороннее происхождение княжеской власти в Киеве. Для этого также потребовалось затушевать местную княжескую династию, ведущую родословие от Кия, что и было сделано в сцене появления Аскольда и Дира в Киеве: «И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок. И упрощаста и реста: „Чий се градок?“ Они же реша: „Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром“. Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети польскою землею»[54]. Рассказ построен так, что Киев выглядит городом без князя, почему Аскольд и Дир просто остаются в нем, не совершая переворота и захвата власти. Отсутствие княжеской власти в городе подчеркивается здесь лексически: Киев, собственно, не «город», а «градок», то есть неполноценный город.
45
РЫБАКОВ Б. А. Древняя Русь, с. 296. Ср.: ФРЭЗЕР Дж. Дж. Золотая ветвь. М. 1980, с. 99-125; СОКОЛОВА В. К. Русские исторические предания. М. 1970, с. 10.
50
Подробнее о событиях 1068-1069 гг. см.: ФРОЯНОВ И. Я. Вече в Киеве 1068-1069 гг. В кн.: Из истории феодальной России. Л. 1978; ЕГО ЖЕ. Киевская Русь. Л. 1980, с. 164; ФРОЯНОВ И. Я., ДВОРНИЧЕНКО А. Ю. Ук. соч., с. 44-46.
51
НПЛ, с. 21, 205; ПСРЛ. Т. 2, стб. 322; см. также: СЕРГЕЕВИЧ В. И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб. 1910, с. 144; РЫБАКОВ Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М. 1971, с 107; ФРОЯНОВ И. Я. Киевская Русь, с. 172.