В это утро боярин был довольно хмур. Лениво потягивая сбитень, он морщил свои косматые брови. Ему вспоминался сон, виденный сегодня ночью. Ему снилось, будто он не боярин Кречет-Буйтуров, а волк, настоящий дикий серый волк, и как будто он подбирается к молодой овечке, беленькой, чистенькой, пасшейся среди поля без всякой опаски. И он подобрался к ней и схватил ее острыми зубами, да вдруг, откуда ни возьмись, явился какой-то человек, не то пастух, не то так, простой прохожий, да как вытянет палкой по боку, как схватит его за шею. — «Врешь, — говорит, — не отдам я тебе овечки!» И отнял добычу у волка да еще и бока ему помял. Больше всего боярина досадовало, что ему пришлось явиться в образе волка.
— Я — и вдруг серым волком! Экая глупость! — с досадой бормотал он. — И сон дурашный! Вчера много меда выпил пред спаньем, вот и приснилось.
В дверь просунулась седая голова.
— Что, Ванька?
— А я хочу твою милость спросить, — сказал Ванька, старый ключник боярина, входя в палату, — в санях поедешь в церковь либо в таптане?
— Погода, кажись, ничего.
— Весенний день, одно слово!
— Тогда в санях, только ковриком новым прикрой.
Холоп взялся за ручку двери.
— А сосед-то, Дмитрий Иванович…
— Что? — спросил боярин.
— Шубу себе новую сшил парчовую.
— Это на весну-то глядя! Ха-ха-ха!
— Хе-хе! — подобострастно хихикнул ключник. — Уж наша дворня и то со смеху чуть животы не надорвала.
— Как не смеяться! Это, вишь, он передо мной выказаться хочет. Сегодня в церковь беспременно в новой шубе придет.
— Беспременно!
— Заприметил, знать, что я намедни с усмешкой на его шубенку поглядел.
— С тобой тягаться хочет. Экий дурень!
— А что ж, почему ему не потягиваться? — ухмыляясь промолвил Степан Степанович.
Ключник схватился за бока и закатился деланым смехом.
— Ой-ой, не смеши, боярин! «Почему ему не тягаться!» Да у него и именья всего, что полушка с алтыном! Ха-ха!
— Как, как? Полушка с алтыном?
— Так и есть, боярин!
Степан Степанович расхохотался в свою очередь.
— А ему сегодня нос утру! Приготовь-ка ты мне мой новый тегиляй [9]; в церковь поеду — надену.
— Это алтабасный [10]?
— Да… приду в храм и нарочно шубу распахну, — жарко, дескать. Пусть моим тегиляем любуется! Ха-ха!
— Как бы с зависти языка не откусил! Хе-хе!
— Пожалуй, что. Однако, солнце уж высоконько. Сбираться пора. Поди и бабам скажи, чтоб они сбирались.
Хмурость Степана Степановича совсем прошла, и он, по уходу Ваньки, долго еще ухмылялся себе в усы и бормотал:
— А я ему нос утру!
В свою очередь Ванька, долговязый старик, с желтым морщинистым лицом, с хитрыми исподлобья смотревшими глазами, выйдя от боярина, ухмылялся во весь рот.
«Ведь вот и не дурак Степан Степанович, а какими глупостями тешится. Спесь заела! Видно, все бояре на один покрой», — думал он.
— Что, Иван Митрич, каков сегодня боярин? Сердит? — спросил ключника молодой парень из дворовых, приставленный к дверям в сенях для доклада о приезжих.
— Был хмур что туча, а теперь что солнышко весел.
— И как это ты, Иван Митрич, сумеешь завсегда боярина развеселить, диву даться можно!
— Не надо дурнем быть самому, а из боярина дурня делать, вот и все уменье, — ухмыляясь пробормотал ключник.
Через час у крыльца боярского дома уже гнула шеи и позвякивала бубенцами тройка добрых коней, запряженная в пестро раскрашенные и прикрытые узорным ковром сани. Скоро из саней выплыла Анфиса Захаровна и, поддерживаемая под руки ключницей Феклой с одной стороны и какой- то холопкой с другой, кряхтя, уселась в сани. Следом за ней вспрыгнула в них боярышня Екатерина Степановна.
Боярин замешкался на крыльце, отдавая какие-то приказания Ивану Дмитриевичу. Тот только кланялся в ответ и приговаривал:
— Слушаю! Сделаем, как твоей милости угодно.
Степан Степанович двинулся было к саням, запахивая шубу, из-под которой алтабасный тегиляй так и блеснул серебром, и остановился.
— Ванька! Кто это? — указал он ключнику на проходившую через дверь девушку-холопку.
— А это ж — Аграфена, дочь Петра-кабального, что помер на Рождестве.