Вопреки первоначальному замыслу книга благодаря честности автора разоблачала непродуманность правительственной аграрной политики. Картины народных бедствий, описанные Львовым, не могли не вызвать тревоги. Он указывал на высокую смертность среди переселенцев, доходившую в ряде мест до 25–30 % от общего числа прибывших. В 1912 г., работая над изучением переселенческого вопроса в России, В. И, Ленин, ознакомившись с трудом Львова, выписал из него большой отрывок с характеристикой процесса колонизаций Приамурского края и включил его в свою статью. Ленин отметил, что уполномоченный общеземской организации князь Львов, «человек, как известно, умеренных взглядов», «справедливо ужасается» оторванности и заброшенности переселенца в необъятных просторах сибирской тайги. «Сколько горьких слез несчастных семей, какие дорогие похороны на государственный счет на далекой окраине, вместо колонизации! — цитировал Ленин Львова. — Не скоро станут на ноги разбитые тайгой… волны переселенцев. Многие еще вымрут, многие убегут… в Россию…запугают и задержат дальнейшее переселение»{431}.
«Записка» Львова, приложенная к отчету земских уполномоченных, была использована группой левых депутатов в III Думе. Под их нажимом правительство было вынуждено утвердить смету в 600 тыс. руб. для исследования положения в крае с целью оказания помощи переселенцам. Однако Столыпин заявил, что Львов превысил свои полномочия. Он был призван к ответу, а министерским чиновникам было поручено проследить за свертыванием деятельности земцев на востоке страны.
Между тем Львов увлекся «переселенческим вопросом». Используя помощь московской земской организации, он получил субсидию для изучения переселенческого дела в Канаде, куда и отправился в 1909 г. Заметки Львова об Америке отражают восприятие американской действительности начала XX в. русским деловым человеком. «…Весь город, — пишет он, в частности, о Нью-Йорке, — с высоты производит впечатление грандиозных опрокинутых ящиков… Все делается со спехом. Спешка не беспорядочная, а строго организованная и среди нее нельзя медлить — даже похоронные шествия на улицах идут рысью… Особенно подавляют кварталы небоскребов, теснящихся к океану и окружающих биржу… Все эти размеры и масштабы американской жизни на первый взгляд уродливы, как их дома-ящики, но когда вглядишься в них поближе, нельзя не удивляться и не преклоняться с уважением перед этой громадной силой творчества человеческой работы. Нью-Йорк не уродство, а естественный цветок на стебле американской трудовой жизни».
Оценивая американский образ жизни и достижения Нового Света, Г. Е. Львов увидел то, чего так остро не хватало России, — силу свободного творчества труда, умение быстро и продуктивно работать и, главное, организовывать работу. «Рабочая страна, она чтит работу, умеет работать, — писал Г. Е. Львов. — Только такой культ организованной работы на широком и глубоком фундаменте политической жизни мог создать в короткое время такие громадные богатства». Но почтительное удивление перед «образцовой школой труда» не перешло у Львова в преклонение перед американским образом жизни. «Духовные интересы большинства (американцев. — И. П.), — писал Львов, — по-видимому, скрыты в железных сундуках банков, и на меня, попавшего в Нью-Йорк непосредственно из патриархальной Москвы, именно это отсутствие проявления духовной, внутренней жизни действовало удручающим образом»{432}.
Русский консул в Канаде помог Львову познакомиться с положением там переселенцев, в частности российских духоборов. Все увиденное резко отличалось от того, что Львов наблюдал в Сибири. У него зрели планы решительной борьбы за обновление русского общества на основе реформ и просвещения. Но надеждам этим не суждено было сбыться. В кругах земских деятелей рассказы Львова об Америке и Канаде вызвали недоумение и скепсис. И совершенно неожиданно для Львова поползли слухи о вольном использовании им земских средств и какой-то его нелегальной деятельности, что сразу же насторожило полицию, которая с каждым днем все пристальнее следила за развитием земского движения.
Незадолго до отъезда в Канаду Львову удалось выхлопотать у Столыпина разрешение на предоставление помещения для общеземской организации в Москве «только для заслушивания ее отчетов»{433}. Но после убийства Столыпина новый премьер В. Н. Коковцов отказал земцам в проведении каких бы то ни было мероприятий. Когда же Г. Е. Львов, добившись в Петербурге приема у нового премьера, попросил у него разъяснений, последний заявил: «Вас нельзя никуда пускать. На практике вы всегда захватываете больше, чем вам разрешено. Вот, например, вы были допущены к помощи переселенцам… А вы рядом с этим выпустили книгу атиправительственного содержания». При этом, как рассказывал Львов, министр в раздражении потряс в воздухе книгой «Приамурье»{434}.
Однако переубедить, а тем более запугать князя Львова не мог ни один чиновник, какого бы ранга он пи был. Львов по-прежнему активно участвовал в проведении благотворительных мероприятий. Его имя накануне первой мировой войны буквально не сходило со страниц прогрессивной либеральной печати. Она представляла Г. Е. Львова принципиальным человеком, всецело отдающим свои силы обществу. В конце 1912 г. кандидатура Г. Е. Львова была предложена так называемой прогрессивной группой гласных Московской думы на пост городского головы. Его соперником оказался Н. И. Гучков (брат А. И. Гучкова), который с 1905 г. был московским городским головой. Н. И. Гучкова выдвигали так называемые беспартийные гласные Думы, а фактически октябристы. Баллотировка состоялась 8 января 1913 г. Во время выборов «умеренные» развернули агитацию против Львова, ссылаясь на то, что у Львова нет необходимого имущественного ценза. Но при голосовании Львов получил 82 голоса при 70 против, а Гучков — 77 при 75 против{435}.
По закону обе кандидатуры должны были поступить на высочайшее утверждение. Н. И. Гучков снял свою кандидатуру. Однако и кандидатура Львова была отклонена в высших инстанциях. Министр внутренних дел II. А. Маклаков, которому согласно городовому положению 1882 г. были посланы документы на утверждение результатов выборов, «джигитируя своей реакционностью», как писали о том газеты, не нашел возможным согласиться с кандидатурой Львова. На это решение повлияли рост авторитета Г. Е. Львова в земских кругах и тот факт, что его кандидатура была представлена прогрессивной группой гласных. И хотя общественная деятельность Львова была довольно умеренной, полицейские органы все же находили в его выступлениях «яд противоправительственной пропаганды»{436}.
Существует мнение, что в 1907–1914 гг. Г. Е. Львов вступал в контакты со многими политическими деятелями, в том числе и с левыми либералами, используя свои связи с масонскими ложами, и что именно принадлежность к масонам не только помогала деятельности Львова на общественном поприще, но и фактически предопределила впоследствии выдвижение его на пост главы Временного правительства{437}. У нас нет оснований для того, чтобы опровергнуть или подтвердить документально эту версию. Американская исследовательница Н. Н. Берберова отметила, что с 1907 г. Г. Е. Львов был связан с московской масонской ложей «Возрождение», с 1908 с. — с ложей «Полярная звезда» в Петербурге, а после ее «усыпления» (т. е. закрытия) в 1910 г. вошел в ложу «Малая медведица»{438}, в которой состоял и А. Ф. Керенский. (Именно здесь, как предполагают, и произошло их тесное знакомство.).