Там пробыли они четыре с половиной месяца, а пожаловавшись, что князь не сдержал обещания, получили ответ от знающего человека: князь одно обещает иностранцам, другое приказывает приставам, на словах он говорит одно, другое держит на сердце, и были многие, которым он давал гарантию свободного въезда и выезда и которые просили дозволения вернуться к себе, но тотчас поплатились за это жизнью. Поэтому у тех, кто клятвенно обещал остаться в Московии до конца своих дней, нет никакой возможности ни подойти к другим [людям], ни поговорить при встрече. Если бы кто-нибудь сделал это или на кого-нибудь пало малейшее подозрение в этом, он был бы наказан смертной казнью — будь он русский или иного происхождения. Многие хотели подойти к нам, но по этой причине не осмелились. Среди них был даже некий врач, горячо желавший очиститься таинством исповеди и получить святое причастие. Он просил разрешения прийти к нам, но не только не смог этого добиться, но и выслушал следующее грозное предупреждение: «Для чего ты, иностранец, осмеливаешься посещать людей этого народа? Если не хочешь быть убитым, остерегайся в будущем даже и предлагать такое». Но были и такие московиты, которые стонали от этого рабства и говорили, что, пока князь не начнет другого образа жизни, нет надежды на распространение благочестия истинной веры.
Когда же я из польского лагеря или из другого места посылал со своими людьми письма без печати в одной связке с письмами к князю, чтобы не вызывать никакого подозрения, хотя они и не содержали ничего кроме того, что относилось к нашим порядкам, он их или не хотел отдавать, или приказывал некоторые из них перевести на русский язык, чтобы, как я полагаю, не оставаться в неизвестности. Он делал это, по-видимому, из-за чересчур обостренной и беспокойной подозрительности, если не из страха.
По окончании последнего большого пира перед отъездом из Москвы в Ливонию, поднявшись, он протянул мне и всем моим спутникам руку и просил меня приветствовать ваше святейшество и польского короля. Когда я вернулся домой, он прислал письма и дары, которые в конце концов были частично отданы студентам в Оломоуце, Праге[187] и других местах, частично иногда использовались для подарков самим московитам при проводах. Я дважды пытался отказаться от них[188], но бояре уговаривали меня, что не должно мне нарушать древнего обычая этого государства и портить милостивое настроение государя, ведь. он сам не отверг даров вашего святейшества и своим людям, кого он посылал и пошлет туда, он позволит принимать дары от других государей. Следуя совету, данному мне раньше, принеся благодарность и раздав деньги среди многочисленных придворных, я принял дары. Но, чтобы он по этому поводу узнал что-нибудь более возвышенное и святое о характере наших установлений, я обратился к нему со следующими словами, переданными ему через думных бояр:
«Позволь, милостивый великий государь, просить тебя в третий раз, наконец, во имя крови Иисуса Христа те дары, что ты приказал приготовить мне по твоему великодушию, не принять, не вызывая твоей немилости. Видит бог, я не гнушаюсь [ими] из-за какого-то пренебрежения и незнания исключительной щедрости твоей светлости.
Но по моему призванию к духовной жизни и по обетам бедности, которые я часто давал именем милосердного бога, дай ради милосердия Христа то, что я буду считать величайшим благодеянием. Вспомни, как несколько дней тому назад ты сказал мне (хотя по поводу других людей, на которых не распространялись взятые мною обеты), что самое лучшее — следовать смирению и бедности господа Христа. Поэтому позволь мне на деле следовать этому. По милости божьей, мир заключен без этих одежд и мехов, без них же, с божьей помощью, совершится остальное, что ты желаешь. Ты никогда не будешь иметь недостатка в каких-либо услугах моей верной преданности. Дорожных припасов, которые ты выдал моему товарищу Павлу[189] для возвращения к великому первосвященнику, и тех даров, что ты отослал его святейшеству, будет достаточно. Конечно, и их я не позволил бы принять, если бы они не были необходимы при таком пути и продолжительном пребывании всех нас в королевском лагере и в этих местах и если бы мы не боялись обидеть тебя и этим помешать лучшему. А этими дорогими мехами мы не пользуемся: скорее мы отдадим сами нашу кожу и жизнь за распространение католической веры (если такой дар будет угоден богу). Поэтому я не позволил ехать со мной купцам (хотя они этого очень добивались), чтобы от людей такого рода не случилось препятствия тому, для чего меня послали, или ссор с твоими людьми. К тому же, по милости божьей, у меня достаточно [средств], чтобы иметь возможность вернуться к великому первосвященнику. А если бы ты захотел щедро наградить меня богатым даром, сохрани ко мне то милосердие, которым ты почтил меня. Так как ты признаешь себя овцой стада Христова, подумай о том, что тебе должно следовать водительству его видимого пастыря, то есть великого первосвященника, которому господин наш Христос передал свою паству для пастьбы. Кстати, узнай: в нашем ордене состоит несколько тысяч людей. В наш век, когда открыты новые земли и Европу стали раздирать разные расколы, их, отказавшихся от имущества и от всяких забот о частных делах, господь призвал как бы в одно войско. Все мы заключили содружество во имя Иисуса, чтобы довести его имя и духовные богатства католической церкви до народов Индии, до еретиков и тех, кто не совсем соединился с Католической церковью. Поэтому и оставили мы всё. Мы не принимаем и не принимали никаких почестей, за исключением тех, которые не приносят никаких доходов и связаны с явной опасностью для жизни. Ведь некоторые из нас около 30 лет тому назад были посланы в некоторые патриаршества и епископаты Индии и Эфиопии, чтобы в этих отдаленнейших странах принести в жертву многодневные труды и жизнь во славу Христову, не получая никаких земных благ. Поэтому, куда бы снова ни послал нас святой апостольский престол, мы сможем вернуться (если будет нужно) к тебе. Позволь, если в них нет такой необходимости, не брать [даров]».
188
Папский нунций в Польше Болоньетти писал по этому поводу совсем иное: «Поссевин вредит репутации своего ордена, проявляя жадность к деньгам и подаркам. Доходы его значительно превосходят расходы, в особенности от продажи дорогих мехов в Вильне и тех, что он повез с собою якобы для продажи в Германии и которые в самом деле вывез в Италию».— Россия и Италия, т. 2 Спб.. 1913, с. 351.