Каменский Анатолий Павлович
Исторический переворот
Анатолий Каменский
Исторический переворот
Помощник присяжного поверенного Акимов, человек восторженный и легковерный до такой степени, что даже малознакомые люди называли его не по имени и отчеству, а просто Володей, написал своим родителям в Тамбов длинное письмо. Так как дело было в конце октября, то письмо это пестрело такими словами, как "обновление России", "акт мирового значения", "грандиозная победа пролетариата" и т. п., в общем же содержание его сводилось к тому, что наступивший момент призывает каждого порядочного гражданина внимательно оглянуться на пройденный путь, ликвидировать устаревшие шаблоны жизни и всеми мыслями слиться с великой волной освобождения.
"Ведь ты, дорогой отец, -- писал Акимов, между прочим, -- всю жизнь мечтал о возвращении в родной университетский Петербург, чтобы сбросить с себя -- отныне навсегда позорное -- ярмо правительственного чиновника. Пенсию ты, слава Богу, выслужил (кстати, весьма вероятно, что Государственная Дума уменьшит пенсионные оклады), и если когда-нибудь выходить в отставку, то именно теперь, на пороге новой жизни. Наконец, еще неизвестно, какие потрясения готовит судьба нашему дорогому отечеству и Бог знает, что ждет нас всех в самые ближайшие дни. Поговаривают... и т. д. и т. д.".
В половине ноября, спешно распродав, обстановку, родители Акимова и его восемнадцатилетняя сестра Варвара были уже в Петербурге. Морозным солнечным утром, обняв сестру за талию, Володя вез ее с вокзала в гостиницу, а впереди на других санках, ехали "старики" -- Михаил Павлович, с длинными, развевающимися на обе стороны баками, в высокой бобровой шапке и с дорожной сумкой через плечо и Анна Андреевна, розовая, веселая, с идеально-белыми седыми волосами. Старики то и дело оборачивались назад, кивали улыбающимися лицами, а Варвара, делая большие восхищенные глаза, продолжала рассказывать брату:
-- Ты не можешь себе представить, как это было весело и страшно. Когда все остановилось, мы не выходили из дому, и у нас целыми днями сидел Юрий Константинович. Как жалко, что ты его не знаешь -- это новый учитель истории в гимназии. Он рассказывал нам о великой французской революции. Замеч-чательно! Оказывается, в то время не было ничего подобного. Понимаешь, пролетариат еще не был организован. Почему ты смеешься, Володя? Бесспорно не был организован... И вдруг манифест. Юрий Константинович пришел к нам страшно гордый и сказал, что это великая победа пролетариата. Папочка волновался ужасно и говорил, что он не разделяет наших восторгов. Он не сторонник половинчатых реформ. И знаешь, он утверждает, что забастовка не доведена до конца. По его мнению, нужно было... Нет, я даже боюсь это произнести. Ты знаешь папу, какой он увлекающийся. С его стороны непоследовательно, -- тогда не служи на государственной службе. Бесспорно!
Свежий, наивный запах недавно выпавшего снега, колеи, отполированные полозьями саней, серая пушистая шляпка Варвары, щекотавшая Акимову лицо, повторение любимых словечек, вроде "бесспорно" и "замечательно", светло-голубые сияющие глазки, говорившие красноречивее слов, -- все это гармонически сливалось во что-то необыкновенно-молодое, веселое и радостное, и Володя Акимов думал, что теперь, с приездом родных, совершенно обновится его личная жизнь. И потом целую неделю, пока приискивали и устраивали квартиру, покупали мебель, обедали чуть не на ходу, то в дешевой столовой, то в дорогом ресторане, заходили за каждой мелочью в магазины все вчетвером, Акимову почему-то вспоминались гимназические времена и он находился в каком-то нетерпеливо-восторженном чаду. Ему хотелось сразу повезти родных во все интересные уголки Петербурга, рассказать им все известные ему политические анекдоты, передать содержание всех прочитанных за последнее время брошюр и услышанных на митингах и на собраниях речей, а главное разыскивать всех своих приятелей и знакомых и показать им, какие у него умные, либеральные родители и какая хорошенькая сестра. Вечерами рассматривали вместе голова с головой, номера сатирических журналов, причем Варвара хлопала в ладоши и кричала:
-- Вот видишь, папочка! Кажется уж это полная свобода печати. Дальше идти некуда. Бесспорно.
А Михаил Павлович скептически качал головой и говорил:
-- Не верится что-то. Поживем -- увидим.
Старик носил просторные клетчатые пиджаки и высокие цветные жилеты, подвязывал галстуки небрежным бантом, и это, вместе с длинными седыми волосами, развевающимися баками и черепаховым пенсне на широкой тесьме, придавало ему вид писателя шестидесятых годов. За все время службы, принесшей ему постепенно и двух Владимиров и чин действительного статского, он не отставал от литературы, выписывал "Вестник Европы", а за другими толстыми журналами посылал в библиотеку. В губернии, благодаря своим журфиксам, на которых собиралась молодежь и читались какие-то рефераты, он слыл радикалом, а в своем ведомстве -- образцовым работником и администратором. Последние десять -- двенадцать лет он регулярно вписывал в большую, роскошно переплетенную тетрадь свои мемуары под заглавием: "В неведомом царстве", где в одинаково карикатурном виде выводилось несколько тамбовских губернаторов и председателей земских управ.