Настоящий художник найдет здесь правильную пропорцию. Прежде чем привести в действие "развязывающий повод", он познакомит читателя с теми общественными условиями, в которых живет изображаемый человек, и наметит те внутренние качества этого человека, совокупность которых превращается при надлежащем поводе в действие, в поступки. (Конечно, в художественном произведении необходимость предстанет в форме более ясной и однозначной, чем это обычно бывает в жизни.)
Иначе обстоит дело с продуктом духовной деятельности великих людей. Сущность великих мыслей заключается в том, что они движут вперед завоевания человечества в той или иной области; это и дает им объективный, необходимый характер. Главное в них — более глубокое и полное соответствие объективной действительности, чем то, какое было достигнуто прежде. Следовательно, их значение может быть понято лишь тогда, когда стали понятными объективные условия, в которых появляется произведение, высказана мысль, сделано открытие. Непосредственный повод имеет здесь ничтожное значение — мы можем его знать или не знать, это не поможет и не повредит нашему пониманию. В практической жизни другое: тут знание того, что послужило поводом к поступку, как сочеталась при этом случайность с необходимостью, и нужно и полезно.
Гете сказал однажды о поэте:
Когда другие немеютот муки, Мне некий бог дарует силу рассказать, как я страдаю.
Конечно, это относится не только к страданиям и не только к поэту: речь идет о той миссии, которая возложена на художника вообще. Гете правильно определил большую задачу, которую может выполнить только искусство: оно дает всем человеческим жизненным проявлениям более отчетливый, расчлененный, ясный и, в основном, более верный голос, чем тот, каким они сами говорят о себе в жизни. Именно вследствие этого гениальное выражение духовной деятельности лежит вне изобразительных возможностей литературы. Она может представить его. связь с жизнью, его жизненное воздействие, но не самую мысль и ее формирование.
Приведем пример. Серьезная художественная задача — изобразить, как во времена жесточайших преследований со стороны церкви люди мужественно шли на эшафот, мужественно выносили пытки инквизиторов, защищая истины естествознания, проповедуя закономерности вселенной, освобожденной от божественного призрака. В таком изображении значение, всемирно-исторических научных открытий Коперника, Кеплера и Галилея может засиять новым и ярким светом. Но самый великий и научно образованный художник ничего не может добавить от себя к закономерности, найденной Галилеем. Он не может ее изобразить, он может только вставить в свое сочинение слова или мысли самого Галилея.
Великие писатели прошлого прекрасно знали действительные возможности литературы, и они изображали духовную жизнь гениальных людей только в отраженной, косвенной форме.
Один' из современных предрассудков гласит, будто аутентичной передачей исторического факта можно добиться художественного воздействия. Этот предрассудок легче всего может показаться истиной, когда речь идет о фактах из жизни тех людей, которые любимы народом. Но здесь кроется недоразумение. Желание народа узнать как можно больше и точнее о жизни народных вождей вполне законно — и осуществить его призвана научная биография, глубокая по мысли и написанная хорошей и популярной прозой. Монтаж подлинных документов может быть для научной биографии, важной подготовительной работой, он может быть (если сделан тщательно и со знанием дела) интересен и сам по себе как пропаганда малоизвестных фактов. Но он не поможет воспринять личность народного вождя в ее жизненной целостности. Для того, чтобы создать целостный образ, одних документов недостаточно; опираясь на них, надо много шире охватить общественно-историческую действительность, надо вскрыть и изложить основные тенденции эпохи; только так можно понять и обрисовать те черты, которые сделали великого человека дорогим и близким для народных масс.
Не будем говорить о попытках написать литературно-художественную биографию Маркса, которые предпринимались бездарными и невежественными людьми; такого рода примеры не показательны для настоящей литературы. Но представим себе способного и знающего писателя, который захотел бы изобразить Маркса на основании документов и воспоминаний современников. Он опишет, как Маркс пересекает комнату по диагонали, ходит из угла в угол (эта привычка известна по воспоминаниям Лафарга), курит сигару; как на его письменном столе в беспорядке набросаны книги и рукописи (об этом тоже рассказали Лафарг, Вильгельм Либкнехт и др.). Все будет исторически точно, но приблизит ли это нас хоть да шаг к пониманию личности Маркса? Несмотря на всю подлинность описанных фактов, те же привычки, та же обстановка могли бы принадлежать и какому-нибудь другому ученому или политику. Но если писатель, кроме того, заставит Маркса говорить и использует здесь текст, опять же аутентичный, взятый из произведений Маркса, из писем Маркса к Энгельсу, Кугельману, то, разумеется, эти слова будут верны, мысли — значительны; однако их возникновение во время разговора будет неестественно, их способность воссоздать интеллектуальный облик Маркса окажется совершенно недостаточной. В оригинальном контексте — в письмах Маркса или в его сочинениях — те же мысли не только обладают большей содержательностью, но и больше передают индивидуальный характер Маркса, чем художественная обработка, где диалог (или монолог, все равно) опирается на выбранные цитаты из писем и научных сочинений.