Все эти годы помимо хотя и интересной, но выматывающей работы у Дейнеко была не менее трудная, как теперь принято говорить, личная жизнь. Отец, для которого начальник ближайшей станции был очень большим авторитетом, при встречах с родней и знакомыми с гордостью говорил, что Евгений учится «на ученого» в патоновском институте. Но никак при этом не мог взять в толк, почему его сын получает всего шестьдесят пять целковых. И в те редкие встречи, когда Евгений приезжал повидаться со стариками, задавал неизменно один и тот же вопрос:
— Скажи, вот когда ты кончишь свою аспирантуру, какой тебе положат оклад?
— Наверное, рублей сто тридцать, пока не защищу диссертации. Потом будет побольше.
— Вот ты ученый человек. А как твое мнение: дело, ну чем вы в институте занимаетесь, важнее, к примеру, чем служба на станции?
— Всякая работа важна. Твоя, между прочим, тоже. Наша просто с загадом. Ее сегодня-то и оценить нельзя по-настоящему...
— Но работа стоящая?
— Стоящая...
— Какого же хрена Петр Степанович (так звали начальника станции) получает сто восемьдесят, а тебе когда еще положат сто тридцать!
— Так ведь он свои, кровно заработанные, берет: что сделал, за то и получил. А мне государство пока в долг дает.
— А ты за этот долг ишачишь как проклятый. Вон Леся рассказывала матери, что в институте допоздна сидишь да еще ночами дома занимаешься. А жена твоя чуть ли не каждый день рубахи для пересменки стирает. Это ж надо! Ученый, а всего две сорочки...
— А ты что, жизнь с матерью начинал при полном гардеробе? Сам же любишь вспоминать, как после войны года три в одних и тех же галифе да гимнастерке и в пир, и в мир...
— Так время было какое!
— А сейчас что изменилось? Ну сменил твой Петр Степанович комод на сервант, ну купили вы с матерью телевизор... Иные шкафы покупают да заслониться от времени этими шкафами надеются. Им дай только волю... А другие, как во все времена, о деле в первую очередь думают. Ты вот о белье упомянул. Так ведь две смены у меня, не одна, как у тебя было. Мы же с Лесей только- только начинаем. Доживем до твоих седин, может, у меня дюжина костюмов будет. Только зачем столько?
— Дюжина штанов человеку не помешает. Это как машина или дача...
— Дача, говоришь? А ты знаешь, что Борис Евгеньевич Патон с отцовской дачей сделал? Отдал институту под базу отдыха...
— Ну так он академик, ему все можно... А вы ведь пока комнату снимаете. Угла своего нет.
— Значит, академику можно о даче не думать, а мне, аспиранту, надо?
— Так ведь жилья нет. По чужим квартирам кочуете.
— Будет, все будет. Нам через месяц комнату дают. Будет и квартира. Со временем.
С отцом иного разговора и не могло быть. А вот с однокашниками... Он встречал их в городе. Самоуверенные, модные, они рассказывали о своих делах. Один «бешено делал карьеру» на заводе в Краматорске и уже стал начальником цеха. Второй принял участок на «Арсенале», получил квартиру. Между собой они говорили о прогрессивке, планах, премиях, тринадцатой зарплате, поругивали начальство, которое, по их мнению, «мохом обросло», спорили, где лучше провести отпуск — в Прибалтике или на Кавказе, вообще, упивались самостоятельностью. Наверное, были и у них проблемы. Не могло не быть. Но Евгения им было трудно понять, потому что они жили и действовали в другом слое жизни.
О чем он мог рассказать им? О своих сомнениях, хитроумных опытах, бессчетных вечерах за микроскопом и справочниками? О том, как они с Лесей «перекручиваются» на аспирантскую стипендию и временную ставку лаборанта? Ребята спрашивали: «Ну, а как у тебя? Все грызешь гранит науки?» — И при этом непременно добавляли: «Смотри, выберут в академики, не перестань здороваться!..» А он молчал.
Евгений чуть не бросил аспирантуру, когда в лаборатории на «Арсенале» ему предложили сразу оклад в сто восемьдесят рублей и на первых порах — комнату...
Тогда состоялся памятный разговор с Шефом.
— Вы уже приобщились к науке, Женя, почувствовали вкус творчества. Вам поздно отступать. Вам надо ждать. Иначе с вашим характером вы в дальнейшем сами себя сожрете, какое бы положение ни заняли. А с комнатой мы что-нибудь придумаем.
С комнатой Шеф действительно придумал. И когда кто-нибудь в отделе уходил в отпуск, переводил Евгения на большую ставку. Но жить все равно было трудно, приходилось крутиться...
«Вот защитишься!» — говорила жена. Сколько планов, надежд связывали они с этим!..
Но беглый разговор в смежном институте — и ты повисаешь в пустоте... Раньше было дело, и ради него можно было терпеть все. А теперь... Работа твоя не нужна. Мало того, сомнительна. Об этом сказано прямо в лицо.