Патон поручил это исследование мне и дал на разработку методики две недели. Надо было подумать, как смоделировать процесс коррозии. Точно в срок я принес Бате план исследований. Он посмотрел и сказал, чтобы я собирался в командировку в Москву, к академику Кистяковскому. Пусть тот решит, годится моя методика или нет. Кистяковский признал методику «разумной». Но...
Вот здесь-то и начинается история, которая, на мой взгляд, дает ясное представление о взаимоотношениях Евгения Оскаровича с сотрудниками, о том, что впоследствии получило название «патоновская школа».
Для испытаний нужна была перекись водорода, что-нибудь килограммов триста. Дал заявку снабженцам, жду. Дня через два приходит секретарь: «Зайдите к Евгению Оскаровичу». Прихожу, академик сидит мрачный, насупившийся. Посмотрел на меня исподлобья и говорит:
— Вы, батенька, знаете, сколько вашей перекиси отпускается во все аптеки Украины?
— Откуда же мне знать, Евгений Оскарович? Волосы я не крашу.
— Так вот, на все медицинские учреждения республики перекиси водорода отпускается в год ровно триста килограммов. Вы придумали эту методику, вам, батенька, и добывать ваш препарат. Письма рекомендательные напишу, но бой вам предстоит большой, чтобы выбить эту самую перекись. За пять дней должны обернуться...
Я рассказываю все это, чтобы было понятно, каким был стиль работы в институте с самого начала. Собственно, каждый бывалый патоновец может поведать нечто подобное. Когда в пятидесятые годы строился знаменитый мост через Днепр, то технологию для сварки опор разработала Софья Аркадьевна Островская. Батя утвердил технологию и сказал: «Вот и прекрасно, батенька! Ты разработала, ты и внедряй. Пока мост не закончат, тебе в институте делать нечего...» Тогда, в Москве, я с руганью, с нервотрепкой, поднимаясь по инстанциям, дошел до замнаркома и достал перекись водорода. Провел исследования, получил интересные результаты. Евгений Оскарович просмотрел отчет и сказал: «Готовьте диссертацию». Закончил я ее в июне 1941 года.
Когда началась война, Евгений Оскарович был в командировке на Урале. К тому времени автоматическая сварка «голым электродом под слоем флюса» уже не только получила прописку на предприятиях страны, но была узаконена в правах постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б).
Встал вопрос об эвакуации института. И здесь тоже проявился характер Патона, его взгляд на роль исследователя в жизни страны. Для эвакуации Евгению Оскаровичу предложили один из южных городов. «Там тепло, фрукты почти круглый год, с помещением тоже не будет затруднений». Патон ответил собеседнику в своей неизменной манере: «Можно подумать, батенька, вы мне путевку на курорт предлагаете. Какое солнце, какие фрукты, когда война? Наше место там, где развернется выпуск боеприпасов и вооружения. Для нашей работы необходим один из центров тяжелого машиностроения. Думаю, на заводах Нижнего Тагила нам дело найдется».
Батя «пробил» в Москве вагоны для эвакуации, и в середине июля институт тронулся из Киева на Урал. В эти дни артиллерийская канонада уже слышалась в городе явственно. Я уходил на фронт. Забежал в институт попрощаться. Там паковали приборы, документацию. В институте всегда был образцовый порядок, жесточайшая документация: ни одна бумажка не затеряется. Батя не раз повторял техническим работникам: «Это не просто отчеты и бессловесные листки, это — свидетельство кипения человеческой мысли». Я вытащил из стола папку с диссертацией и положил ее в ящик с микроскопом. Успел лишь кому-то сказать, что это за рукопись. Фронт есть фронт. Там, конечно, я меньше всего думал, уцелеет ли в хаосе войны моя диссертация... Но сто двадцать страниц машинописного текста, начав скитания в ящике из-под микроскопа, благополучно доехали до Нижнего Тагила, спокойно пролежали там всю эвакуацию. Потом в том же ящике приехали в Киев. Когда я демобилизовался и пришел в институт, то нашел папку в целости и сохранности. Лишь рукой Бати на ней была сделана надпись: «Фруминские бумаги».
На площадке у ворот второго корпуса какой-то нахал из молодых уже занял место своим горбатым «Запорожцем». И Лие Мироновне пришлось ювелирно парковать своего «жигуленка»: бампер в бампер. Теперь в конце дня «молодой нахал» побегает по институтским коридорам, чтобы разыскать ее и выехать. Ничего, нахалов надо учить. Ведь все в институте знают, что на этом месте она ставит машину лет пятнадцать...
Утро было сухим и теплым, обещая еще один полнокровный день благодатного бабьего лета. И хотя ее ждали дела и один вопрос с нефтяниками Тюмени надо было решить немедленно, Лия Мироновна долго запирала машину и затем не торопясь пошла к главному корпусу. Деревья еще стояли в листве, но было грустно. Наверное, из-за сна, который видела Лия Мироновна в сентябрьскую ночь сорок первого года там, на Урале, и который живет в памяти уже тридцать четыре года...