Прибыли в Тулузу. Все то же самое, как в прошлый раз. Тот же отель «Раймон четвертый». На обед тот же петух в вине и утка по-руански. В гостинице те же стадионоподобные кровати и вино дешевле минеральной воды. Только Жюль мрачен и без конца курит какие-то вонючие сигареты. Да и Алан Хисмен тоже невесел. В чем дело? Жюль только отмахивается: «Мерд!» А что «мерд», поговорим завтра. Ладно, мы терпеливые. Да и у самих забот хватает. Подождем...
На следующий день уже никаких занудных обстоятельных совещаний, как в прошлый раз. Все мобильно, сжато, кратко. Но картина ясна. У французов тоже не все гладко. А времени мало. И счет уже идет не только на недели или дни, а еще и на франки. На эксперимент уже израсходовано полтора миллиона. Одним словом, Жюль считал, что нам придется крепко поработать, и закончил беседу нашим «давай, давай».
И началось. В первую поездку мы еще хоть голову могли поднимать. Во второй раз было не до этого. На распаковку нам отпустили неделю. Мы удивили французов еще раз, сделали все за полтора дня. Прихожу к Алану Хисмену, говорю, у нас все готово, давайте вакуумную камеру для испытаний инжектора, он не верит. Пошел посмотреть. Походил вокруг, покачал головой, потом опять, как в прошлый приезд, произнес с подковыркой: «Стахановцы». Мы засмеялись. Ладно, давайте камеру и комнату побольше.
Надо сказать, с местом в КНЕСе не жмутся. Просторно живут. Отвели в боковом крыле целый зал. Поставили столы. Ланкин в одному углу, я в другом. Простор, красота! Только длилось все это недолго. Сначала мы барахлом обросли, даже не заметили сами как. Зал словно уменьшился в размерах: кругом аппаратура. Потом к нам французы «влезли». Им ведь уже без нас работать нельзя. Подгонка идет. В общем, через неделю — не зал-лаборатория, а какая-то теснейшая вавилонская толкучка. Все вкалывают, что-то отлаживают, выверяют. И надо всем этим гул человеческой речи. И что любопытно, мы французский знаем едва-едва, только, пожалуй, чтобы в ресторане объясниться или в магазине. Французы по-русски всего несколько слов: «карашо», «сила», «молотцы» и еще почему-то «шайбу, шайбу». Но, удивительно, понимаем друг друга. То ли работа общая, то ли цель одна. Только в нашем зале властвует какой-то удивительный интернациональный язык. Не холодный, вылущенный эсперанто, а именно живой рабочий язык, способный передавать все оттенки мыслей и чувств. А выйдешь из зала, покинешь наше крыло в здании — и снова как будто нем, опять без переводчика не обойтись. Великая сила все же совместный труд бок о бок!..
Так вот, дали нам французы вакуумную камеру для отладки инжектора. Посмотрели мы ее — не то. Нет доступа к электросистеме. Говорим об этом. Они согласно кивают: пожалуйста, переделывайте, только сроки... Ладно. Перемонтировали камеру быстро. И через три дня продемонстрировали всю работу аппарата. Инжектор работает. Французы удивляются, восторгаются. Жюль поднимает большой палец: «Во!» Потом через переводчика: «Разбирайте все. Давайте стыковаться».
Через неделю наш зал вообще не узнать. Не лаборатория, а полигон. Французы дают команды по морскому счету: «Реди... стеди... торн!» Мы одновременно по-русски: «Пуск!» И включения, как орудийные залпы: «Бух! Бух!» Для непосвященных людей все выглядит очень впечатляюще. А на самом деле — полный конфуз. Первые же включения инжектора выбивали остальные приборы. Уже третья и четвертая команды не проходят. Все-таки сильный аппарат мы сработали.
Но мы недаром еще с «Зарницей» намучились. У нас свои секреты. Поставили машину на мягкий режим работы. Снова: реди... стеди... торн! (Потом выяснилось, что это морской счет команды «К повороту!»). Но главное, мы «завели» французов. Работают вместе с нами. День уже давно кончился, а никто не уходит: ни техники, пи научные сотрудники. Жюль Шарль только руками разводит: «Что скажет профсоюз? Сплошные нарушения». А сам, мы видим, доволен. Потом узнали: в случае удачного завершения эксперимента тем, кто отличится, Жюль обещал поездку в СССР.
В общем, поставили мы машину на мягкий режим. И пошло дело. У нас почти все в порядке. Все команды проходят. А у французов нет. Им надо лезть в свои приборы. А камеры у них закрытые, доступа к электросистеме нет. Они к руководству: «Дайте советскую камеру», то есть ту, что мы переделали, в которой инжектор и электрохозяйство выведены наружу. Дали. Они залезли, разобрались. Все ясно: загвоздка в программере. И тут на сцену, как в том анекдоте про цирк, вышел Юра Ланкин «в белой манишке...»
Как только приехали, мы посадили Юру за стол и сказали: «Думай, Юра, думай. Делай что хочешь, но программер дай». И Юра сидел, не поднимая головы, отрешившись от всей кипящей жизни, которая вот уже два месяца шла в нашем зале-лаборатории. Даже по вечерам в гостинице, куда уже все возвращались без сил, он штудировал справочники, журналы. И все это время что-то клепал, собирал, опробовал. Одним словом, тихо и незаметно, как потом в шутку сказал Жюль Шарль, «готовил свой королевский выход». И вот, когда все, казалось, дошло до мертвой точки, выхода нет и не предвидится, а французы в отчаянии говорят, что не могут в столь короткий срок переделать свой программер, Ланкин застенчиво произносит: «Мне кажется, я могу быть полезен».