- «Нашатырь», - сказала засыпающая Мушка.
На этом игра и остановилась.
- Снег пошёл, господа! Да какими хлопьями! – воскликнула Варвара Никифоровна, - Я вернулась в моё детство! Меня снова любят и за всё прощают!
- Давайте сочиним песню «Рождественский снегопад», - предложила Маша, - первые четыре строки за господином Пышем, последние три – за господином профессором, и все мы – по строчке!
Пыш встрепенулся и медленно, проговаривая каждый звук, задавая живой ритм для песни, начал:
«На старенькой чернильнице откину колпачок,
На пере от свечки вспыхнет огонёк,
Посмотрю на ёлку да на белый сад,
Опишу рождественский снегопад.»
А следом за ним, один за другим, заговорили остальные по кругу:
«Тройки бубенцами за окном звенят,
Лёгкие снежинки меж ветвей блестят,
Ветви, словно сахар, небо, как смола,
А за снежным садом – храмов купола!
И в морозном небе нежный перезвон:
Дили – дили – дили, дили – дили – дон!
Сто церквей играют, вся Москва звенит,
И над каждой крышей дым столбом стоит!
И над нашим садом дым летит, как тень;»
Профессор, глядя напряжённо в одну точку, закончил песню:
«Словно между яблонь, мечется олень,
Или это ангел украшает сад,
Иль окно завесил нам синий снегопад!»
Паралличини пообещал подумать над музыкой и для этой песни.
- Пойдёмте, послушаем, как вся Москва поёт! – воскликнула Маша и, не одеваясь, выбежала на крыльцо. Остальные – следом за ней.
- На том берегу начали звонить в Зачатьевском монастыре, всё Остожье, Зубово и Чертолье звонит! – сказала радостно Маша, - А вот и наши откликаются: Воскресенская в Монетчиках поёт мелодично, а Троицкая в Вишняках – гулко, басисто, там колокол, аж, 153 пуда! А Спасопреображенская – дробно, часто, мелко!
- О, я знаю эту голосистую церковь! – воскликнула Варвара Никифоровна, кутаясь зябко в кружевную шаль, - Там, недалеко вкусная «Фабрика шоколада, карамели и конфет»!
- А вот, слышите, как ладно звонят в Никитской в Старых Толмачах, а ей отвечает раскатисто Иверская! И в нашей Никольской, за сараем начали звонить, её столько раз перестраивали: то трапезную, то колокольню! Вся Москва поёт! – восторженно говорила Маша.
Решили идти всем скопом на ночную Рождественскую службу через мост в храм Ильи Пророка, потому что туда любила ездить покойная матушка Варвары Никифоровны. Поспешили в прихожую одеваться. Профессор наставлял молодых: «Главное, в темноте не попасть под конягу! Лошадь понимает в сложной ситуации возглас: «Тпру!»
- Ах, друг мой, тут с носками ноги в валенки входят с трудом: ни тпру ни ну! Хоть конягу вызывай! – шутила возбуждённая Варвара Никифоровна. И сразу десять заботливых рук протянулось из полумрака прихожей к её белому катанку.
Назад вернулись только в три часа ночи, довольные, со счастливыми глазами, обметали снег с обуви берёзовыми веничками на крыльце, желая друг другу «спокойной ночки и сладких снов». В прихожей господ встречала Аннушка, только что вернувшаяся из Никольской церкви, она сказала певуче Мушке: «Барынька, я в Вашей спальне на подоконничек положила кусочек яблочка, там всю зимушку живут божьи коровки, мы их подкармливаем!»
- Ой, я что-то такое видела давно во сне! – воскликнула румяная с мороза Мушка.
Маша, не разуваясь, прошла в свою комнату, взяла с подоконника свёрток, вышла на опустевшее крыльцо и спустилась в тихий сад. Из-за крыльца выбежали две чёрные собачонки Шарик и Жучка, зевая и потягиваясь.
- Партизаните? – спросила строго Маша. – И со словами: «Все партизаны должны быть заснеженными, чтобы их не обнаружил противник!» - она дёрнула белую ветку. Собак накрыло снежной лавиной.
- Так, у Шарика лучше получается махать ушами, ему – «пять», Жучке – «три»! – сказала Маша, - А теперь пойдём кормить нашего бедного гипопо – из – лимпопо, ему сегодня задала жара брюшная килиманджара! Нашу ротную запевай! «Шарик Жучку да взял под ручку, и пошли они гулять, да вдоль по улочке, да вдоль по улочке!» Держим шаг! Ровнее! «А им навстречу вышел Бобик, да с ним двенадцать важных псов, да с ним двенадцать важных псов!»
Собаки, наскакивая друг на друга, едва поспевали в узкой снежной траншее за мелькавшими перед ними валенками.
Маша отворила настежь дверь сарая, почти у входа, словно дожидаясь, стояла старая понурая вислозадая лошадёнка каурой масти. Она покосилась большим блестящим глазом на собак и задвигала тёмными влажными ноздрями, вытягивая вперёд мягкие губы.
- На, губошлёпый, - сказала ласково Маша, аккуратно подавая лошади ржаную горбушку и, повернувшись к собакам, добавила: «Так, так, не следите, что там происходит в этих пяти освещённых окнах?! »
Собаки уставились на дом. В дальнем окне застыли рядом две фигуры.
- Жемчужная моя, - сказал хрипло профессор, прищурив глаз, как цыганский конокрад, - яхонтовая моя, я прошу Вас только об одном!
- Да – да, друг мой? – спросила с готовностью Варвара Никифоровна, подняв на него фиалковые глаза, полные слёз.
- Только не придавайте особого значения моему храпу, - попросил профессор.
- Хорошо, что Вы сказали об этом, друг мой, - со счастливой улыбкой отвечала Варвара Никифоровна, - иначе, я бы придала, обязательно бы придала, особое значение!
И она припала к его груди, к самому горячему и молодому сердцу на всём белом свете!
Первое окно погасло. Во втором окне стояли рядом две фигуры.
- Ты, знаешь, я нисколько не удивился, что есть такое место – Память Мира, то есть, я даже был уверен, что оно есть, - рассказывал Мушке Пыш, - я однажды постоянно думал о Моцарте, о его бедности, о том, что он был похоронен в не строганном гробу в братской могиле, а в последствии этот бренд «Моцарт» кормил многих, помогая создать целые состояния на печенье, вине, тортах, салатах, научных изысканиях и так далее. И вот однажды, я «вышел» на него, я, как наяву, увидел в лёгком сне Моцарта, усталого и больного после концерта. Наутро я написал стихотворение «Моцарту».
- Прочти его, Пыш, я так люблю твой голос! Когда я его слышу, мне становится спокойно и радостно, но ты любишь молчать!
- Надо отдыхать, моя воплощённая Вселенная, уж очень поздно! – сказал ласково Пыш.
- Тогда и я тебе не открою большую тайну! – заявила с улыбкой Мушка.
- Хорошо, разве я могу отказать моей маленькой таинственной секретнице! – сказал Пыш и начал читать особо старательно:
О днях печали, днях тревоги
Ты забывал, смешной чудак,
В тазу дымящем греешь ноги,
И вкривь и вкось застёгнут фрак,
В его карманах только ноты,
Давно твой галстук полинял,
На горький чад своей работы
Легко ты счастье променял!
Как одинок. Кому ты нужен?
А ведь ещё ты не старик,
Полуслепой, седой, простужен,
И набекрень надет парик.
А эта женщина, в вуали,
Что поднесла тебе букет,
Зачем искал её ты в зале,
Роняя старенький лорнет?
Она твоей в мечтах лишь будет,
Там нет кухарок и детей,
Там не мешает скрипка людям,
Там нет докучливых гостей.
Что можешь дать ей, повелитель
Смычка и хора вольных птах,
Жизнь познающий по наитию,
Полудитя, полумонах?
Чего ж ты плачешь, метр известный?
О, даже так – не хочешь жить?!
Ты приглашён на пир небесный,
За вход положено платить!
Когда же в путь отправишь душу,
Не перепутай адреса,
Гони подальше и не слушай
Сирен искусных голоса!
Душа летит всё выше, выше,
Всё ближе огненный приют,
И ты, измученный, напишешь
О том, как ангелы поют!