Ей помогал мальчик в тулупчике с красным кушачком и в больших валенках. На сугробе замерли от удивления две чёрные собаки, едва помахивая хвостами. В морозном небе сияла полная луна, и летели меленькие, как белая пыль, снежинки, отчего весь воздух искрился.
- Красотища! – воскликнул по – юношески профессор, - «То Варвара, то Никола кинут снег календарю, запахну покрепче полы, на щеках – по снегирю!»
Мужик добродушно скалился.
- Это я сочинил, будучи ещё гимназистом! – сказал возбуждённо Войшило.
- Охотно верю, барин, - сказал сипловато бородач, - на Варвару была оттепель, ажно все дрова отсырели, а на Николу как стал мороз, так и до ноне! И слава Богу, до Рождества дожили!
- А когда же Рождество, братец? – осведомился профессор.
- Завтре, как есть, завтре! – широко улыбаясь, радостно ответил мужик, - А я – Василий, моё почтение!
- Отлично! – воскликнул Войшило, - Но я здесь уже был! Эх, вылетело из головы французское словечко! Я здесь, определённо, был!
Впереди блестели кресты и купола над храмом, слева белел заснеженный сад за плотным, заметённым сугробами забором. За садом виднелся белый двухэтажный дом, с высокими освещёнными окнами в верхнем этаже и с маленьким, едва теплящемся оконцем – в нижнем. Из всех труб над крышей валил дым, и профессор радостно вдыхал широкими ноздрями уже забытый запах древесного печного дыма. Сзади за домом темнели длинные хозяйственные постройки с толстым слоем снега на крыше. А за этими постройками, похожими на барак, высилось белое, освещённое луной, здание храма с шестигранной колокольней с маленькой главкой.
- Кому принадлежит этот дом, любезный? – энергично спросил Войшило, дуя на озябшие пальцы.
- Как кому, барин? И погреб, и дом, и сад, и весь двор – ихние, господина нашего Коровина Вениамина Артемьича! – с гордостью сообщил Василий.
- Ни-че-го не понимаю! – воскликнул профессор, осматривая широкий двор, заваленный снегом, - Венькин?! Коровина?!
Мужик только скалился в ответ, блестя глазами да смахивая иней с усов.
- Здесь летом, наверное, много одуванчиков, на этом широком дворе, - сказал Пыш, застёгивая тулуп.
На утоптанной площадке возле погребного сруба уже столпилась вся «обряженная» компания. От погреба к дому вёл расчищенный в сугробе коридор, по этой узкой снежной траншее путешественники и направились следом за Василием.
- Не складный у Вас, барышня, сундучок, какой дурень такие маленькие колёсики приклепал, - сказал он, подхватив на широкое плечо забуксовавший в снегу Берёзин чемодан, а в правую ручищу сгрёб половину остального багажа и двинулся с развальцем бочком, бочком вперёд.
Другие вещи понесли, замыкавшие процессию, женщина и мальчик. Собаки бежали по гребню сугроба, принюхиваясь к незнакомым запахам и вглядываясь в лица гостей.
От траншеи влево уходил ещё более узкий рукав – проход в сугробе через калитку в заснеженный сад. Перед самым домом была расчищена большая площадка, на которой и собрались путешественники, разглядывая старинный фасад дома с четырьмя колоннами и высокой лестницей с выщербленными ступенями, переходящей в открытую терассу. По обеим сторонам лестницы на ступенях стояли горшки с запорошенной снегом землёй и замёрзшими растениями. На фронтоне, некогда нарядного дома, виднелись остатки лепнины. Оконца в нижнем этаже плотно, почти до верха, были завалены снегом, в одном из них через приоткрытую маленькую форточку светил слабый огонёк, и слышались детские голоса: смех, крики и младенческий плач.
- Мои соколики воюют! – с улыбкой сообщил Василий, указывая на форточку.
На высоком расчищенном крыльце гостей встречала темноволосая дама, с не задуваемым фонарём в руке, в большой красивой шали на плечах.
Гости прибежали в кроссовках и туфельках и стремились поскорее попасть в тёплое помещение, скользя, а Паралличини даже со смехом упал, на обледеневших ступенях.
Через входную двустворчатую дверь с белыми от инея стёклами все прошли мимо деревянных бочек в сенях в просторную прихожую. Здесь, в переднем левом углу, темнел стол с резными дверцами, на котором стояли зажжённые свечи и фонари с оплавленными стеориновыми огарками. Над столом в дубовой раме, украшенной резными виноградными гроздьями, блестело таинственно мутно-тёмное зеркало. Из прихожей, помимо входной, было ещё три высоких стеклянных двустворчатых двери: прямо, налево и направо. В одном правом углу стоял старинный, тоже «с виноградом», шкаф, в другом – окованный железом сундук, а над ним – вешалка для одежды, на шпеньках которой, кое-где, висели пучки сухой травы от моли. В левом углу, возле уличной стены, была открыта большая чёрная духовка, полная обуви, из которой шло тепло и запах подпалённой шерсти.
- Оставляю вас, господа, на Аннушку, а через десять минут с радостью жду в своей комнате, - сказала темноволосая дама, исчезая в двери направо.
- А и знакомы вы уже с Аннушкой, - напевно заговорила женщина в цветастом платке, блестя белозубой улыбкой, - одеваться будете туточки, в духовке внизу – чёрные валенки для молодых господ, а на решётке – белые катанки для барыни и барышень, а для барина – белые «царские» бурки!
И она торжественно продемонстрировала их растроганному профессору.
- В этом сундуке полным – полно добра: муфты да рукавички, сама вязала и вышивала: снегирики да сенички; платки из камки и камлота, и с цветами шали, и тёплые пуховые, всем дам новенькие из барашка носочки, сама чесала да пряла, и в обувь их надевайте, и по дому шагайте! В этом шкапе и кацавеички, и душегреечки, кому надо – знай, бери! – словно на ярмарке расхваливала товар, присказывала Аннушка, - сейчас поведу вас по спаленкам, апосля пойдёте к барыньке, а я вам стол накрою! В каждой спаленке умывальничек, а уборная – это домик за сараем, там фонарь на гвоздочке, а спички в сенях на бочке!
Гости развесили шубы, шапки и платки и последовали за Аннушкой в ту дверь, что прямо. За ней лежал узкий коридор, а из него пять дверей: центральная – в кухню, остальные в спальни, в каждой из которых только и помещались, что две узкие кровати, маленький столик возле широкого подоконника, возле двери – умывальник, стул и вешалка над ним. Все окна спален и кухни выходили во двор – на заснеженный сарай и блистающий куполами храм за ним.
Через десять минут гости собрались в хозяйской комнате: молодые мужчины в каракулевых душегрейках, профессор в потёртом, но эффектном, казакине, на котором не хватало нескольких крючков, дамы в красивых, из старинного шкафа, шалях, накинутых на летние шёлковые блузки. Присели на кресла и на диванчик. Ждали Берёзу.
- Мороз спадает, окна заплакали, и диковинные листья на узорах тают, у нас так же было в детстве, - со счастливой улыбкой проговорил профессор.
- Или Василий нашуровал в печках, - сказала хозяйка, тоже с улыбкой.
И, действительно, под окнами заскрипел снег, Василий поднялся по лестнице с большой охапкой дров, обстукал снег с валенок о колонну и протопал, покрякивая с мороза, мимо их двери в коридорчик, откуда топились печи для обогрева спален.
Появилась Берёза в белой длинной юбке с чёрной вышивкой по подолу и в чёрном приталенном коротком бархатном пиджаке с белыми пышными кружевными манжетами и с хрустальными пуговицами.
- А вот и наша чёрно-белая сорока в маскарадном домино! – воскликнула с восхищением Варвара Никифоровна, - Но я у тебя, дорогая, никогда не видела этого наряда!
- Я это нашла в сундуке, не в шортах же ходить! – весело откликнулась девушка.
- Эта амазонка для верховой езды осталась от молодой барышни, - пояснила хозяйка.
- Она умерла? – спросила, округлив глаза, Берёза.
- Нет, она повзрослела, немного располнела и предпочитает другие фасоны, - объяснила темноволосая дама, - моя бабушка в молодые годы тоже любила скакать верхом, великолепно танцевала вальс, изящно вышивала, песенная и сказочная душа, больше всего ей нравилось петь: «Ой, мороз, мороз!»