В первой ведущей к его дому улице Пигмалион дернул девушку в сторону и повел ее за собой. Она посмотрела, будто впервые видела этого человека, но покорно пошла за ним. В доме никто не удивился (а может, просто умели не удивляться!), когда Отец бога, обняв девушку, прошел мимо накрытого стола. Прихватив со стола запотевший глиняный кувшин с вином, он повел ее внутрь дома. Наверное, это означало, что трапезу можно начинать без него. Во внутренних покоях девушку подхватили рабыни и увели, чтобы подготовить ее, пока Отец бога и сам будет готов.
В небольшой комнате, устланной мягкими, тонко сшитыми шкурками ласки, Пигмалион сидел на низкой скамеечке, попивая из кувшина. К нему ввели нагую девушку. Чуть съежившись, она села напротив и покорно, без любопытства посмотрела на него. В ее взгляде он другим, внутренним зрением, которым обычно оглядывал и оценивал сработанное им из камня, увидел глубоко сокрытую насмешку, то тайное и глубоко запрятанное непокорство и чувство непринадлежности никому, которое он не встречал с той ночи в святилище Афродиты и которое было для него неизменным атрибутом самой богини. На его вопрос девушка ответила, что ее зовут Астия, что о своих родителях ничего не знает, а пришла она из Сирии с целой группой, которая ищет место для поселения. Насколько можно верить людской молве, в Сирию ее привезли еще в младенчестве из этих мест. Телом и душой она служила во славу и на милость великой богини Матери в ее святилищах.
Пигмалион запомнил ту чудную ночь. Воспоминание о ней и теперь терзало ему стареющую и суровую душу. В любви он превзошел самого себя в свои лучшие годы. Иногда он останавливался, склонившись над девушкой, внимательно рассматривал ее, как бы желая отрыть источник той страсти, которую покорное и уже опытное тело возбуждало в нем, но вновь и вновь улавливал лишь тайную насмешку и какую-то скупость, с которой девушка приберегала что-то для самой себя. Это распаляло в нем желание, которому он вновь отдавался надолго и безоглядно. Той ночью, дожидаясь, пока ему подадут через окно очередной кувшин студеного вина, он думал, что никогда еще в любовных играх не был так самоотвержен, не окунался в них всем своим существом — от кончиков волос на побелевшей голове до кончиков ногтей на ногах. С блаженной улыбкой он сказал себе, что боги и мать Афродита, в чьей любви и благосклонности к нему он всегда был более чем уверен, не были справедливы, раз только теперь так щедро вознаградили его тело и душу. Девушка спала. Ее тело, цвета чешуек розового рака, светилось в полумраке комнаты. Погрузившись в сладкие мечты о будущем, — остаток жизни виделся ему невозможным без этих таинственно улыбающегося волоокого лица, без этого тела, подобного бледному огню, — Пигмалион дождался утра с кувшином в руках.
На следующий день начался праздник в честь воскрешения погребенного бога Адониса — более шумный и более пышный, чем похороны, исполненный переливающим через край весенним ликованием и звоном. Пигмалион уже не обращал внимания на многокрасочную торжественную процессию, все ему было знакомо с детства, он знал, как начинается, набирает силу и доходит до всеобщего опьянения ликование этой без вина пьяной толпы, в которой каждый в конце концов обретает чувство подлинного единения с воскресшим и оправившимся от ран молодым богом. Когда-то он, более чем кто другой в Пафосе был склонен к рефлексии, мог или по крайней мере так ему казалось, нарисовать это множение бога среди людей. Он чувствовал его, ощущал и знал, что может передать его другим.
Но теперь он не спускал глаз с девушки, радовался ее радости и ожидал, что она подарит ему хоть один преданный ласковый взгляд. Но девушка была увлечена, насколько способна была увлечься, лишь праздником и ритуальными движениями, предаваясь им с негой и расслабленностью, хотя при этом она тщательно следила за тем, как бы не расплескать чего-то ценного в себе самой. По окончании праздника, когда он страстно схватил ее за руку и повел за собой, она пошла покорно, как и накануне, без нетерпения, даже как-будто без особого желания. В голове Пигмалиона мелькнула странная, неведомая ему до сих пор мысль, что даже самое драгоценное, если оно так открыто и щедро предлагается, не ценится, и он отпустил руку девушки. Но она и этого как-будто не заметила. Слабый в любовной дипломатии, Отец бога нетерпеливо и жадно набросился на девушку, как только они вошли в комнату. Астия не на шутку испугалась, и даже ее загадочная усмешка на какой-то миг исчезла.