В эту ночь Пигмалион открыл для себя еще одно удовольствие, которое он испытывал в ее обществе. Ему было приятно расспрашивать ее и рассказывать ей о своей жизни. Если бы рыжие ресницы не сомкнулись для сна где-то после полуночи, он вряд ли бы остановился. Он ловил себя на том, что подбирая слова и мысли, придает им большую весомость, будто хочет казаться больше и значительнее, чем был на самом деле. Он чувствовал себя счастливым, когда обнаруживал, что ему удалось рассмешить или заинтересовать девушку. Глядя на ее смеющееся лицо, рассыпавшиеся огненные волосы, он жаждал увидеть себя в ее глазах, целиком перенестись туда, внутрь, куда-то в нее, но только еще более величественным и значительным, чем он сам себя представлял, абсолютным со всем значением божьего помазанника и любимца, которое он всегда себе придавал. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы девушка смотрела на него тем взглядом, который он помнил только у матери, пока он был маленьким и единственным. Астия живо участвовала в разговоре, с легкостью и грацией, но во взгляде ее еще прозрачнее проглядывала скупость, больше любопытства, чем участия. По всему было видно, что она любит покупать, а не продавать, брать, а не давать. Это еще больше распаляло природную щедрость бывшего царя, он обещал царства и предлагал всегда больше, чем от него хотели и на что можно было надеяться. Уже в самом начале становилось явно, что встреча этих двух сердец — скупого и щедрого — не будет счастливой.
Отчаянным жестом Отец бога вновь привлек к себе девушку, которая как будто чувствовала себя обязанной вытерпеть его ласки, чтобы продолжить разговор. Сначала он внимательно рассматривал ее розовое тело, будто под ним была сокрыта какая-то тайна, подолгу останавливался на трогательно низком лбу, откидывал рыжие пряди волос, словно под ними было все начертано, но вскоре бес снова овладевал им и он бездумно отдавался игре, так и не распознав тайных знаков.
— Ты любишь кого-нибудь? Или, может, любила? — спросил однажды Отец бога.
Девушка точно не поняла вопроса или слова, из которых он был составлен, были ей неизвестны. Пигмалион объяснил, что он хочет знать, готова ли она беззаветно пожертвовать собой ради кого-нибудь, сделать для этого человека невозможное, не рассчитывая на ответный жест, или скажем, не может без него жить и тому подобное. Однако скупердяйка была щедра на милые, одна другой очаровательнее, улыбки.
— Я всех любила и для всех была готова сделать, что в моих силах, но они такие разные, а я одна!
Из разговора бывший царь сделал вывод, что перед ним варварка, которой еще только предстоит узнать, что такое любовь. Он, а не кто иной, научит ее любить, сделает из нее богиню любви, любимую и любящую, преданную. Эта мысль долго пьянила его.
Праздники Адониса катились к концу. Любовный праздник Пигмалиона только начинался. Однажды вечером Астия не пошла покорно за ним, не приняла горячую сухую руку Отца бога. Она сказала, что хочет к «своим», а увидятся они в последний день праздника и снова будут вместе. Пигмалион не смог скрыть раздражения, просил ее вернуться хотя бы поздно ночью, но она осталась непреклонной. В ту ночь Отец бога окончательно понял, что не может жить без нее, без ее усмехающегося лица, без ее возбуждающей женской силы. В бессонную ночь он метался, с болью напрягая воображение, пытаясь представить себе, где она теперь и с кем, что это за люди, которых она считает своими, как они к ней относятся и как она относится к ним, а мысль о том, что без него ей, возможно, хорошо, или что она оказалась в постели с другим, как оказалась в его постели, заставляла его громко стонать, вздыхать, то и дело тянуться к кувшину с вином, который давно уже не был запотевшим. Он ясно понял, что жизнь без нее теряет для него соль и смысл. Первое, о чем о подумал, с облегчением очнувшись от короткой дремы, исполненной кошмаров, удивляясь самому себе и внутренне насмехаясь над собой и над своими летами, что ради нее он готов на все.
Астия, как и обещала, появилась на празднике. Они сразу нашли друг друга и с упоением начали исполнять обряд, установленный для последнего дня праздника. Она легко и весело, с большей легкостью и весельем, чем во все предыдущие дни взяла на себя роль Афродиты, а седой мужчина рядом с нею исполнял роль Адониса. Ритуальными телодвижениями она залечивала его рану, причиненную Кабаном и умоляла Зевса не отдавать его Персефону. В увлечении она начала называть более древнее имя бога, призывать Топуза. Чуть нарочитый ее ужас, казалось, перешел в настоящий, когда она умоляла своего бога не отправлять любимого «в землю, из которой нет возврата, в жилище тьмы, где врата и замки покрыты прахом». Пронзительный вой флейты перевернул бывшему царю все нутро, и он, заслушавшись словами Астии и заглядевшись на ее телодвижения, принял все это на свой счет. И танец, и молитва, словно были обращены не к богам, а к нему. Сердце его захлестнуло чувство преданности. В глубине души он решил сделать ее царицей жизни, помыслов и дел своих, и уже готов был вернуть ради нее царство Кинира.