Начались бесконечные прогулки по тенистым тропинкам между роскошными буками, на сочных цветочных полянах, усеянных цветами, залитыми ласковым солнцем. Она играла с легкостью и какой-то новой грацией, правда немного притворно, цветами, бабочками, травой, пнями вокруг, но только не мной. При каждой моей попытке в приливе нежности коснуться ее, взять ее за руку, или не дай бог обнять, она ежилась, отдергивалась, вырывалась, как могла, оставляя во мне чувство неловкости, будто рядом со мной стоял тихий омут, сама наивность, лесная фея, мимоза. А ведь совсем недавно это было чем-то обычным и приятным для нас обоих…
Я и это терпеливо сносил. В ее присутствии мой стоицизм был вполне сносен. Мне хватало и того, что она рядом. Любая попытка заговорить по существу дела, пресекалась, будто не было никакой нужды в словах и мы приехали сюда не для того, чтобы выяснить наши отношения. Вечерами я напивался до беспамятства, начинал говорить грубости, во всяком случае не то, что думал и что собирался сказать, до бесконечности прокручивал в голове все эти два месяца, все свои ненаписанные монологи и диалоги, которые были больше любых шекспировских пьес. Готовые, сочиненные, не раз продекламированные с соответствующей жестикуляцией, все глубокомысленные и невероятные сентенции здесь внезапно будто испарились, застыли перед бессердечной каменной статуей, которая смотрела на меня с улыбкой и даже не пыталась скрывать, что думает о чем-то своем, тайном, и если даже стукнуть ее молотком по голове, она не скажет, не выдаст.
В первый же вечер рассудком я понял, что она играет мною, только не так ласково, как бабочками и цветами. Но все мое существо не хотело этому поверить, расстаться с образом, который был так бесконечно мне дорог, что даже сама смерть бессильна была разлучить меня с ним. Знаю, что если бы она сказала, если бы только захотела полететь со мною вниз с какой-нибудь скалы, разбить головы о камни, ничто бы не остановило нас. Мысленно я уже представил себе все, даже уже выбрал место. Но она готовилась жить и играть жизнью, а не умирать. Как из выжатого белья испарялись последние мои запасы жизненных соков. Я полностью капитулировал, это было ясно и без слов, но план проводился до конца.
Вечером, подготовившись в своей комнате, я решительно направился в ее комнату. Она улыбчиво встретила меня на пороге, но к себе не пустила. Я спустился в бар, отчаянно напился, постучал во второй раз, но дверь не открылась. На следующий день я бил полный отбой, как после катастрофического поражения, и сказал, что готов на любые условия. Но она не спешила, не приняла и безусловную капитуляцию. На лице статуи я видел какое-то садистское удовольствие от той пытки, которой она меня подвергала:
— Уже начал хныкать?
Все мои попытки объяснить, что это не хныкание, что я не стыжусь плакать о своей любви, оказались жалкими. Она верила только тому, что видела, а не тому, что слышала. Самое страшное, что и на эти условия не последовало ответа, что руины нашей любви не волновали мою подругу, что она наслаждалась ими больше, чем самой любовью. В выражении ее появилось нечто сатанинское, что возможно у полного и всепризнанного победителя. Я и сам признавал ее победительницей, но разве она не видела, что это за победа? И, как ты поймешь дальше, я и поныне не простился и не хотел проститься с проклятой статуей, которую я высек в своем сознании. Вся реальность, вся материя, все это страшное грехопадение духа для меня были менее значительными, чем слабое, нереальное создание моего влюбленного существа!
В последних словах, произнесенных надтреснутым, неестественно громким голосом, уже чувствовался алкоголь. Старик понял, замолчал и вскоре начал собирать со стола. Я встал, чтобы помочь ему, хотя, в сущности, собирать особенно было нечего.
Луна заливала мягким сияющим светом берег и море, вокруг шипела, сновала, шевелилась бесчисленная в этих местах живность, которая в это время предавалась делириуму. Где-то каркнула незнакомая птица. Мы вышли на дорогу и вскоре машина помчала нас.
ВЕЧЕР ШЕСТОЙ. ПЛАЧ ПИГМАЛИОНА
На следующий вечер я немного опоздал. Нужно было пойти на городской рынок, который мы собирались снимать, и выбрать место для съемки. Он оказался в одной узкой улочке, над другим концом которой повисло заходящее солнце. Я был ошеломлен открывшейся мне красотой. Все могу понять, но только никогда не пойму, как может поэт сравнить солнце, например, со спелым помидором! Я готов показаться сентиментальным дураком, но мне оно показалось больше похожим на сердце, окровавленное сердце. Вечерние испарения придали ему странные очертания, оно как-будто плыло в собственной крови. Пленка у нас была цветная, и я тут же принял решение снимать в это время суток.