Отец бога делал вид, что не замечает подозрений, и продолжал свои поиски, обшаривая города, порты, рынки, площади. Ко всеобщему удивлению, он и в самом деле останавливался повсюду, где по слухам, проходила группа бродяг. Бледный и торжественный, он допрашивал лично или через своих людей об одном и том же. Кое-где уже явно подсмеивались над его слишком старательной маскировкой. Все были уверены, что с другими людьми он беседует о другом. А когда верные люди донесли, что и других он расспрашивает о том же, тем более убедились в необычайной важности и таинственности его миссии.
Держался он величественно и просто. Его небольшой рост не был тому помехой, он сам окрестил себя из гордости Пигмалионом. В имени его было нечто двусмысленное, угрожающее — низкорослый, почти карлик и в то же время великан, отмеченный богами. Его манера поведения исходила как бы из самой его глубокой сущности, величие происходило не от того, что он — царь, а от того, что он — знаменитый демиург. Он был царь и демиург, потому что был великим, боговдохновенным человеком.
А поиски не дали пока никаких результатов, он даже не смог найти верного следа. Действительно, проходили то тут то там какие-то цыгане-кочевники с крупными некрасивыми зубами, черными, кривыми руками, но куда они пропали, никто не знал. Меланхолически глядя на высокие мачты парусников в портах Фамагусты и Саламиса, Отец бога неизвестно как обрел внутреннюю уверенность, что она уехала на Крит или, Сицилию, куда-то на Запад. Понадобилось несколько дней, чтобы он превозмог себя и не приказал, подобно Одиссею, привязать его веревками из буйволиной кожи и не бросился нанимать гребцов. Теперь он отчаялся в успехе, но все равно продолжил поиски, потому что не в его натуре было оставлять на полпути начатое дело. Весь остров был обыскан, и обратный путь показался ему еще более утомительным и печальным.
Погруженный в свои думы, Пигмалион сидел во дворе своего дома на любимой каменной скамье перед каменным столом, на котором стоял неизменный запотевший кувшин с белым вином и дымящаяся рыба соль. Каждый раз, подымая кувшин, он отливал несколько капель на землю, чтобы умилостивить богов. Колесо времени вот-вот должно было закончить свой оборот, ячмень давно поспел, анемоны наливались красным цветом, люди ждали появления Адониса, освобожденного из плена Персефона, его возвращения к страстно ожидающей его Афродите. Только Отец бога, великий царь и малый ростом Пигмалион никого не ждал и никто не ждал его. Впервые за свою долгую жизнь он вкусил самого горького напитка на земле — одиночества, и его не покидало чувство, что боги забыли, оставили его.
Печальная мысль следовала страстному желанию всего его существа, которое жаждало вновь найти брод, дверцу или хоть небольшую расселину, через которую можно было уйти от самого себя и снова слиться с морем и землей, с пышно цветущей растительностью, буйной жизнью вокруг, с богами и с людьми. Кто знает, а может, девушка была посланницей богов, которые решили его покарать, отнять у него уверенность и спокойствие, жизнь и любимую работу с камнем в мастерской? Но за какие грехи? Чего хотят от него боги, что он не увидел и не понял до сих пор, какой обет или завет нарушил?
Мысли потекли по знакомому черному кругу, завертелись вопросы, на которые он не знал ответа и которые были предвестниками невыносимой, ставшей уже хронической бессонницы. И вдруг он совершенно неожиданно увидел себя таким, каким он был теперь: несовершенным и безутешным, маленьким и беспомощным, с годами побелевшим и погрузневшим. А потом он увидел сон собственной тени, которая грезит где-то о нем, сохранив его прежний облик и силу, боговдохновенность и богоподобность. Видение было приятным и ярким, действие его было настолько умиротворяющим и успокоительным, что он затаил дыхание, не смел шелохнуться, чтобы не прогнать его. И когда видение все-таки отлетело, он кротко, беззвучно заплакал. Слезы хлынули ручьем, стекали по лицу, а он не пытался их утирать и они капали на стол, облегчая ему сердце и душу.