Глаза Пигмалиона еще не просохли от слез, когда мысли его сами собой, будто без всякого его участия и помимо его воли приняли другое, новое, незнакомое ему направление. В том, что Афродита отняла у него девушку и любовное блаженство, в этом он не сомневался — Афродита дарит и отнимает любовь, тем более у своих любимцев. Но если вместе с девушкой у него отняли вообще блаженство любви, способность привязываться и любить, значит бессильна была помочь сама богиня любви, сама Афродита!
Он обильно плеснул из кувшина на землю. Почему так бесславно, так мелочно потерпела поражение всемогущая богиня? Может, она хочет сказать ему нечто, чего он не слышит? Если на этом благословенном острове посреди Мирового океана, в этом самом прекрасном уголке суши, где многие не имеют понятия о варварстве, в самом просвещенном обществе чуть пробудившаяся любовь может так легко, бесславно и некрасиво исчезнуть, может быть растоптана, то, значит, идеальное место для любви не здесь, а где-то дальше, в царстве самой Афродиты? А может, она взирает на нас в ожидании нашего подлинного блаженства, как самая прекрасная тень самой себя, которую совсем недавно он так отчетливо видел!
Блаженство любви, разве не для того Афродита время от времени одаривает им нас, чтобы подсказать нам, подготовить нас, не дать нам забыть, что самый большой дар существования — любовь, способность не внушать любовь, быть любимыми, а любить, не давать, а брать? Любовь несовершенная и несчастная — путь к высшим наслаждениям любви совершенной. Да, мать и богиня, я понимаю, это ты ниспослала мне большое несчастье в любви, чтобы я знал и помнил счастье любви, чтобы показать мне единственный путь к вам, богам и бессмертным, к вечному блаженству и счастью!
Он весь напрягся, мысли его нетерпеливо будили уснувшего было в нем художника, который, как только проснулся, прежде всего размял руки, а затем овладел всем его существом. Пигмалион без слов понял, что он должен делать. Перед его внутренним взором встала во всем своем совершенстве и красоте статуя идеальной любви, в которой сами собой гармонически сочетались черты его матери, дочери, женщин, которых он любил. Вместе с тем она была статуей Афродиты, его новорожденным представлением о ней и о любви.
В скульптурном видении, порожденном избытком жизненных сил, кровоточащей жизненностью и беспокойством, остались только спокойствие и вечность, только неизменная и сокровенная сущность. Пигмалион почувствовал священную дрожь Тамбоса, трепет и страх перед совершенством и красотой, неописуемое волнение перед божественно прекрасным.
В этот день Отец бога почти не выходил из своей мастерской. Только иногда устало садился на свое любимое место, а перед ним стояли рыба и вино, но он не чувствовал в них нужды, он был пьян и без вина. Он начал с поисков подходящего камня для своего видения. После долгих колебаний отказался от прекрасной глыбы прозрачного белого цикладского мрамора; долго ощупывал большой теплый кусок слоновой кости, пока, наконец, не остановился на неподатливом, но таящем в себе большую выразительность и подкупающем своей простотой местном известняке. Камень долго не поддавался. Пигмалион садился на свое любимое место и призывал видение. Порой расстояние между видением первого дня и камнем, который ему не поддавался, казалось столь велико, что его охватывало отчаяние. Ему чудилось, что он, как Сизиф, наказан, приговорен бесконечно отмерять дистанцию между все еще жгучей болью несбывшейся любви и своим идеальным представлением о ней.
К тому времени, когда камень начал приобретать форму, он уже так сросся и сжился с будущим изваянием, так боялся, чтобы его не украли, будто дышал и жил вместе с ним. Работа спорилась. Он то и дело оглядывал, ощупывал статую, зная, что отдохнет, лишь когда откроет еще неведомые ему пропорции в смешении «агалма» и «эйкон», в изображении бессмертного со смертным. Только когда под вечер он выходил из мастерской, на лице его появлялась та улыбка, которую близкие уже не чаяли увидеть на его лице.
На следующее утро, прежде чем начать работу, Пигмалион любовно погладил камень. Руки его ощутили тепло, биение пульса статуи, и ему показалось, что он чувствует кожу Астии, ласкает саму Афродиту. С тех пор он начал вечерами, уходя в дом, с помощью рабов переносить статую к себе в покои: так было надежнее. А может, ему хотелось, чтобы утром, когда он проснется, она была рядом. Ее близость помогала настроиться на работу, и, кто знает, может, по ночам они видели одни сны.