Я подвергся подробным расспросам, кто я и что я, и как здесь очутился. Любопытство старика было неподдельным и так же как и его напиток располагало к откровенности. Я успокоился, ко мне вернулось чувство юмора, и я рассказал о нашей важной культурной миссии на острове и что, по моим предположениям, из этого выйдет. Он смеялся беззвучно, мило, как смеются добряки, все те, о ком мы так часто делаем поспешное и легкомысленное заключение, что ничего не стоит обвести их вокруг пальца.
Я еще не успел затосковать о соотечественниках и почти не изумился случайной встрече с одним из этих экземпляров в столь отдаленном и необычном месте. В свою очередь старик представился, правда, не знаю почему, он не воспринял мой шутливый тон и чересчур серьезно для такой необыкновенной встречи стал рассказывать о том, что занесло его в эти края. Он оказался профессором археологии. В Пафосе недавно обнаружили руины необыкновенных древних дворцов с мозаикой, равной которой не было на свете; разноцветными камешками, которые я видел здесь, на берегу залива Афродиты, были выложены мифологические сцены. «Вы даже не представляете, — сказал он, — по какому чуду красоты ступали ноги патрициев. Мы можем только догадываться, что открывалось их взорам, потому что мозаичные панно, которые я сейчас с благоговейным трепетом расчищаю, украшали пол». Объект, на котором он работал, взят под охрану ООН, да и сам профессор был командирован по этой линии. Он был здесь уже восемь месяцев, оставалось еще четыре. С самого приезда он не слышал и не произнес ни одного слова по-болгарски, если не считать той тарабарщины, на которой пытался с ним разговаривать один киприот, когда-то учившийся в Болгарии.
Беседа увлекла нас. Когда я оглянулся, южная ночь ласково обнимала все вокруг, высоко над горизонтом стоял молодой месяц, но свет исходил не от него, а от спокойного Средиземного моря. Я почувствовал легкое головокружение и понял, что напиток, в котором, казалось, нет и следа алкоголя, довольно крепкий и быстро ударяет в голову. Мой собеседник как-будто ничего не замечал и постепенно все больше погружался в свои мысли, все чаще поднимал большой термос, в котором уже ничего не плескалось. Я уже приготовился было сказать, что время возвращаться, когда он другим, хриплым голосом начал говорить, да так задушевно, что мне неудобно было его прервать:
— Я не вполне убежден, что вы, молодежь, на самом деле видите все, на что здесь смотрите, — в интонации его была неприкрытая нотка презрения и мне даже понадобилось некоторое время, чтобы проглотить обиду, понять, что ее смысл касается не меня лично, а кого-то иного, чьим представителем я невольно оказался. Вы, — продолжал профессор, — утратили способность слышать загадочные звуки, идущие из могил, ощущать засыпанное землей время. В вас спят непробудным сном и умирают, так и не пробудившись, целые века, тысячелетия. Вы слишком самонадеянно себе представляете, что все индивидуально, а миллионам лет, которые вас предопределили и сделали именно такими, какие вы есть, уделяете до смешного мало места. Вы умираете, так и не догадавшись, что даже в самом индивидуальном, самом сокровенном порыве, например любви, вы — невинные и жестокие дети, которые чувствуют только свою личную боль или опьянение. А на самом деле вы в миллиардный раз повторяете то, что другие испытали и пережили до вас, что где-то и в чем-то давно выкристаллизовалось, обозначилось в виде схемы, образа, сказки, символа, мифа.
Чувствуете ли вы, — теперь уже повернувшись ко мне продолжал старик, осторожно ставя на землю пустой термос, — что мы с вами находимся в самой колыбели цивилизации, что позади — Троодос, то есть кипрский Олимп, правда с годами порядочно оплешивевший, что рядом древний Пафос, что у нас в ногах одно из самый древних и самых знаменитых святилищ древнего мира, капище богини любви, великой богини материнства и плодородия Афродиты?
А знаете, — старик неожиданно приблизился ко мне и в мертвенном свете луны глаза его показались мне холодными и неприязненными, — мои студенты слушают меня также как вы сейчас, но им просто некуда деваться. Сегодня я в настроении и задержу вас еще немного. Они, невежды, считают меня эрудитом, ценят и покупают мои знания, и нет ничего смешнее этого. По сравнению с классными специалистами по древности, какие были и какие еще будут на свете, я такой же невежда, как и все. Теперь же, глядя на вас, такого молодого и красивого, мне вдруг стало больно и грустно, что за все годы моей преподавательской работы не нашлось хотя бы одного, кто бы сумел оценить не мои поверхностные и далеко не полные знания, а — извините за бахвальство — способность сопереживать, вживаться в миф, как бы заново выстрадать древнюю историю как часть своей биографии. Но это уже другой разговор.