Мы провели несколько грустных часов в одном из тех мест, где когда-то мы встречались, и чувствовали себя как на похоронах самой прекрасной, самой лучшей частью нас самих. Мы рассказали друг другу о жизни, о наших родных и близких, посмеялись над новыми веяниями и новыми именами в нашей области. Однако все это будто бы не касалось нас, не волновало никаких чувств. К нашей истории мы не рисковали приблизиться даже издалека, делая вид, что здесь все ясно само собой. И знаешь сынок, так как я был свободен, только наполовину занят беседой, по ее виду, глазам, рукам, голове, новым морщинкам, словам и манерам я обнаружил, что на этом нашем кладбище она плачет и будет плакать еще горше и безутешней, чем я! Внезапно я понял, — голос его набирал высоту, — не все пропало даром, нельзя сказать, что ничего не осталось. Дело любви даже своей катастрофой может вершить прекрасное. Передо мной был спасенный кораблекрушенец, страдающий и понимающий, более чем когда-либо человек, мать, которой есть что сказать своим детям. Для меня она, пожалуй, была случайной женщиной, то же самое я мог пережить и с другой, но для нее случившееся и я сам не могли быть случайностью! Когда я остался один в тот вечер, я пережил то же, что и Пигмалион за столом перед запотевшим кувшином с вином и плоской рыбой. Тогда я полюбил саму любовь. И твердо решил здесь, на Кипре, заняться настоящей историей Отца бога.
В необычайном волнении он шагал вокруг, а потом встал прямо передо мной и громко крикнул в темную ночь:
— Нет, неправ Достоевский! Не красота, а любовь спасет мир! Она более великая, чем красота, чем вера и надежда. Она рождает и ваяет саму красоту, саму любовь. Для рождения красоты не нужна эта низменная, ненасытная, отвратительная и всепоглощающая утроба. Красота — бесполый ангел, ей неведома невыносимая мука мироздания, идущая от раздвоенности, различия полов, безутешные рыдания, которые исходят из этого ада. Этот ангел — детище мук любви, посланный дать нам успокоение, отдых, гармонию и утешение. Посмотри, что сталось с Ницше, который отдал красоту, любовь и милосердие слабым, посмотри, что вышло из сверхчеловека — он сошел с ума!
Мое страдание — еще громче кричал, повернувшись к морю, старик, — первое в моей стране негероическое страдание, которое будет зачтено, положено на весы, когда начнется страшный суд, потому что оно было великим!..
Он сделал шаг вперед, и тут я увидел, что он пьян, смертельно пьян. Я подошел и подхватил его на руки. Он покорился мне без сопротивления. Осторожно усадив его на камень, я начал собирать вещи. Он обронил голову на грудь, будто заснул. Мы не могли вернуться, потому что в таком состоянии он не мог вести машину. Я сидел и молча ждал.
Начался рассвет. В этих местах светает так же быстро, как и смеркается. Впервые я встречал рассвет на юге. Сначала улетели летучие мыши и рощица снова стала банановой. Потом разлился особый свинцовый блеск на низких оливах, разнесся тонкий аромат корицы. Позади холмы отбросили в сторону моря длинные тени, предвещая появление солнца. Море приобрело фиолетовый оттенок гиацинта.
Старик спал. Вскоре он проснулся и мы молча поехали.
ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР. ЧЕРНЫЙ АИСТ
На протяжении нескольких дней мы не могли увидеться. Наша работа подходила к концу, с каждым днем становилось все напряженнее. Я уже не мог вырваться, прекратил и прогулки. Когда назначили день отъезда, я в обеденное время пошел в гостиницу, где жил старик, но его там не оказалось. Узнав, кто мне нужен, служащие стали очень любезны. Оказалось, что он занимает лучший номер, и по всему было видно, что он здесь свой человек. Обещали сразу, как только он вернется, передать записку, которую я тут же написал. Я сообщил, что мы уезжаем и вечером я приду на наше место проститься. Меня заверили, что если он не вернется, записку передадут ему на объект.
Все было выполнено аккуратно, об этом я узнал вечером. Его нашли на объекте. Но он смеясь сказал мне, что он здесь уже днюет и ночует.
Этот вечер особенно сильно врезался мне в память. То ли потому, что он был последний, или же потому, что был как-то особенно синий. Но вероятнее всего потому, что в этот вечер я услышал самый невероятный рассказ, какой менее всего ожидал услышать. Он не имел никакой видимой связи со всем предыдущим, о чем мы беседовали до сих пор. Что он хотел им сказать, так и осталось для меня тайной. Старик был необычайно грустным, даже немного размякшим, погруженным в самого себя. Однако он приятно пощекотал мое самолюбие, сказав, что несмотря на то, что давно уже не завидует молодым, мне он втайне завидует, потому что мне еще все предстоит удивляться чудесам жизни, что искренне сожалеет о моей доброй компании и о терпеливом слушателе; что если бы у него была хоть малейшая возможность, он на следующий день отправился вместе со мной в Болгарию. Ему казались неимоверно долгими те три с чем-то месяца, которые ему предстояло здесь быть, тем более, что и он в общих чертах закончил свою работу.