Но кто любит за доброту! — презрительно махнул рукой профессор. Декламировал он великолепно, с каким-то врожденным чувством такта, подчиняя все смыслу, который вдруг открывался и оказывался намного глубже и невероятнее, чем можно было предположить, если судить по словам.
— Арнольф, — продолжал он, — и сам удивлен, до чего его довела страсть. Глупенькое создание, которое даже этого не может оценить, затрагивает самые болезненные струны его души:
Вот значит, такие дела с господином де Мольером и его «кисонькой», — заключил профессор, пародируя мою интонацию.
Все это может показаться поверхностно нацеленным против женщин, но это будет несправедливо, — продолжил он через некоторое время. — Пигмалионовой болезнью страдают и мужчины, и женщины. Литературное тому подтверждение — Анна Каренина, житейское — Лора Яворова. Но, по-видимому, выход в каждом конкретном случае свой: Мольер написал водевиль, поистине гениальный водевиль об этом, Лора пустила себе пулю, а Анна Каренина бросилась под поезд. Но это уже другая тема, — сказал мой собеседник, рукой словно отгоняя от себя хаос ассоциаций, в тенеты которых он, как видно, всегда рисковал попасть.
Знаешь ли, — минорным тоном подхватил он после продолжительного молчания. Я тоже узнал себя в Пигмалионе. Спустя четыреста лет, однажды тяжелым беззвездным вечером с низким давящим небом, с которого в любой момент мог хлынуть дождь, я плакал на этом камне слезами Мольера. Вдали сверкали длинные молнии, навевающие предвечный ужас, знакомый нашим далеким предкам. Она, та самая Она с большой буквы, героиня большой любви, в раздражении от моей нерешительности, а может и от порядком надоевшего ей философствования — не знаю, не могу себе объяснить — незадолго до этого сказала мне, что недавно спала с другим и не хуже, чем со мной. «В интересах истины» — то есть Платон мне друг, но истина дороже. Не знаю, почему именно это «в интересах истины» особенно засело у меня в голове — тем лучше. Когда мы вышли из ресторанчика, расположенного у подножья горы, земля слилась с небом в ночи, темнота поглотила нас, на горизонте засверкало, далекие молнии породили в нас первобытный ужас и я вдруг понял, что имел дело с плодом собственной фантазии, я влюбился до полного самозабвения в плод своего воображения. Зачастившие молнии и первые раскаты грома рассекали пласты времени, и где-то на самом его дне я увидел сидящим на берегу моря безутешно плачущего самого царя Пигмалиона. Могу сказать, что связь между моими собственными переживаниями и мифами ничуть не уменьшила, а может даже в некотором смысле усилила боль, но зато бросила нам в океан человеческих страданий спасательный круг познания, горького, но целительного, а в будущем, если наберемся мужества, обещала землю вроде того выросшего посреди морей острова, одинокого острова творчества после кораблекрушения, что также роднит нас с архетипом Пигмалионом.
Так или иначе, — продолжал старик, после того, как мы молча чокнулись, — я узнал себя в Пигмалионе. Только тогда, кажется, я до конца понял, что произошло и что предстояло мне в истории, в которую я вложил, можно даже сказать, встроил самого себя. Вначале вся моя мука сосредоточилась на том, что Она, очевидно, ни в ком не могла и не хотела себя узнать, будто тысячелетия текли напрасно и вся накопленная человечеством культура для нее не имела никакого значения. Но постепенно и эта, в сущности, не бог весть какая мука прошла.
Знаешь ли, — этот все чаще повторявшийся вопрос зазвучал уже доверительно, — не очень далеко от Софии у меня есть старый турецкий дом, который я недавно купил и подремонтировал. Я люблю сидеть там на террасе и уже кашляю, как старый турок. Все вокруг, даже «равнодушная природа» наводят меня на грустные мысли. У меня есть сосед, Ахмед, он существует, живет независимо от электричества, канализации, радио, телевизора, машины. Одним словом, так, как раньше, века назад, жили его прадеды. В своем собственном самопознании он не сделал и шагу вперед от своих всю жизнь скитавшихся по белу свету предков. О себе, своем роде и типе он знает не больше своих далеких прадедов, и если бы не сдерживающая сила закона, он давно бы зарезал жену. Когда я прихожу к ним, я вижу тот же скребок для квашни, мотыгу, чесало, лопату, которые я с уверенностью отношу к микенской эре, где-то пятнадцатому-шестнадцатому веку до нашей эры. Собственно, их можно найти в любом пласте, все зависит от глубины раскопа.