Она поднималась на миниатюрную, как она сама, сцену, с трудом взбиралась на высокий барный стул и ласково проводила ладонью по струнам. А потом… она начинала петь. И в тот же миг, как из ее маленькой груди вырывались первые звуки, гул паба полностью стихал. Она начинала тихо. Немного басовито и хрипло, что слабо вязалось с представлениями посетителей о женском вокале. Но с каждой строкой песни, с каждой вытянутой нотой, ее голос все сильнее преображался. Он креп и насыщался бархатистой глубиной, сгущал воздух вокруг и заполнял пустоту. Он набухал насыщенным контральто и вдруг, вместе с резким ударом руки по струнам, взрывался пронзительным альтом. И не было уже никого, кто бы не сидел зачарованный ее искренней песней. Она распахивала свою необъятную душу и пела, пела, как пело Солнце, создавая Жизнь, как пел первозданный Океан и как поет свободный Ветер. Она хватала сердца и неслась вместе с ними на головокружительную высоту так быстро, как не могли птицы. Вокруг нее бушевало торнадо чисто первозданной энергии и она была самым его центром. Она возносилась до небес сама, и возносила всех, кто жадно ловил каждую ее строку… И затем камнем падала вниз, сложив крылья. И в этом смертельном пике, самоубийственном порыве, она с размаху врезалась в каменную землю, роняя свой голос на нижние октавы и разбивая в дребезги сердца своих слушателей. Но в тот момент, когда публика, утирающая слезы и тоскливо держащаяся за грудь, уже думала, что больше никогда не сможет познать радости, она вновь ласково заводила песню. И вновь дарила крылья израненным душам, вмиг потерявшим покой. Она заботливо собирала по осколкам чужие сердца и излечивала их, как не способен был ни один врач на земле. В нее невозможно было влюбиться. Но ее песни влюбляли с первых же нот.
Когда она заканчивала, никто не вставал с места, чтобы его аплодисменты громче раздавались в стенах "Гаррисона". Слившиеся воедино песни, ей исполненные, продолжали звучать в головах слушателей, даже когда она покидала зал. Все посетители смотрели в пустоту, давно перестав оттирать рукавами обильно льющиеся слезы. Никто не замечал, как она растворялась в толпе и вновь становилась невидимкой. Никто не видел, как она тайком клала заработанные деньги обратно в кассу своего дяди. И уж тем более никто не видел, как, стоя у черного входа в паб, она порой по часу откашливалась, поднося ко рту окровавленный платок.
Когда она умерла, Хариса не было в городе. В логистическом департаменте опять вышла путаница с грузом в Беркли. Пришлось провести неделю в командировке. Когда он вернулся в паб, там уже была другая девушка. Она была хороша собою и смешно хмурилась, когда ловила многозначительные взгляды посетителей. Она пела очень неплохо. Наверняка, в будущем ей светила карьера киноактрисы. Перед началом своих выступлений она всегда загадочно объявляла, что ненароком может разбить чье-либо сердце. После этого она начинала петь…
Но она так ни разу и не разбила сердце Хариса.
Ни разу.
Проверка в Раю
Напротив уполномоченного Инспектора, среди облачных стен и коридоров, сотканных из блестящих капель воды и солнечных лучей, бесконечно в них преломляющихся, внезапно материализовалась обыкновенная дубовая дверь. На ней красовалась донельзя пошлая табличка, выполненная из золота 999 пробы с емкой надписью «БОГ». Ведь какое существо, связанное с религией, откажет себе в золотых украшениях, не так ли?
После короткого нетерпеливого стука и громогласного «Войдите», дверь отворилась, и Инспектор вошел в кабинет. За большим столом, в глубоком резном деревянном кресле сидел Хозяин этого облачного офиса. У него была густая окладистая борода и венок с разноцветными драгоценными камнями на голове. В руках он теребил свежесорванную оливковую ветвь.
– Благословляю вас, Инспектор! С чем пожаловали?
– С чем я пожаловал, вам, я полагаю, давно известно, – существо в строгом костюме сложило крылья, сняло с головы тусклый форменный нимб и уселось на простой стул напротив Хозяина кабинета.