Тетя Аграфена вернулась к своему постельному режиму, согласно указаниям доктора Федора, в окружении нашего женского клана, который конечно же в то время никто бы не осмелился так назвать, а также среди букетов живых цветов, которые ежедневно посылали ей Пабло Пикассо, Николай II и многочисленные юноши поэты, восхищавшиеся ей словно богиней, поскольку она была музой известного поэта.
Пикассо присылал ростопшу, Николай II, или некто очень похожий на него, присылал белые розы, поэты модернисты приносили белые лилии, цветок, который для Рауля происходил от слова – очарование –, а не брал название из ботанических справочников, и его другу Валерию стоило большого труда объяснить, что это за "лилия" растет на пруде в парке.
- Чехов был очень, очень хорош – говорила посетительница, сидевшая в изголовье у нашей больной.
- В нем есть что-то масонское.
- Чехов человек во Христе, также, как и Толстой, и оба они в конфликте с церковью.
- Вольнодумец.
- И большой писатель.
- Конечно, это произведение – звоночек.
- Россия меняется.
- Это меняется время, приходит новый век.
- А мы то ведь не видим, не можем понять этого.
- Да, время летит.
- Я заметила у себя седой волос.
- И я у себя тоже, пять!
- Нужно покупать краску для волос.
- Все ей пользуются, втихаря.
И обе рассмеялись.
Темненькая Аграфена в следствии болезни побледнела, посветлела, похорошела, не считая следов увядающей чахотки на щеках, так хорошо схваченных Пикассо в одном из его портретов.
Эта способность тетушки Аграфены к изменению цвета, в соответствии со временем и этапом в биографии, делала ее предметом обожания для поэтов, да и сам я любил ее как свою вторую мать.
Премьера «Трех сестер» ушла в прошлое, Чехова начали забывать, но званные ужины у нас в доме проходили по-прежнему очень оживленно, преимущественно по четвергам с Николаем II, Пикассо, продолжавшим возиться со своим кубизмом рисуя задницу толстухи, и молодыми поэтами модернистами. Тетушка Аграфена, под каштаном, читала поэзию:
весь в ароматах своих мазей
меня пытаешься увлечь
в пожар любви и нежной страсти
где нам себя не уберечь.
Коронация царя Николая II, как мне видится, было событием особенным, из ряда вон. Весь женский клан, среди которого я рос, расфуфырившись устремился на Дворцовую площадь, в ожидании рассмотреть хорошенько в непосредственной близости царственную семью и их наряды, хотя возможно, им просто не терпелось облачиться во все свои последние наряды, шляпки, брошки, тюлевые вуальки, пояски, сумочки, белила и румяна и высыпать с нарядной утренней толпой на празднично украшенные улицы, что они, в итоге, и проделали с превеликим удовольствием.
Разговоров потом было на целый год, ведь для нас русских так важно лично поучаствовать в таком историческом для России событии, пусть даже и рискуя при этом быть раздавленным толпой и заплатить за любопытство собственной жизнью. Зато они будут рассказывать своим внукам и правнукам, что были очевидцами знаменательного события, вошедшего отдельной страницей в историю России. Страница эта, правда, вышла немного скомканной и помятой, ну да ладно, чего уж там.
Прадед Максим Максимович объезжал верхом свои поместья. Дедушка Николай с бабушкой, каждый в отдельности друг от друга, молились об исполнении молодой царской семьи православными и патриотическими чувствами. Тетушка Аграфена никуда не выходила из дому, лежала в своем шезлонге под каштаном, с легким румянцем от перенесенной чахотки, и читала поэзию на французском из книжки в желтом переплете. Я оставался с ней все это время и тоже проводил все время за чтением. Я читал трилогию Мережковского "Христос и Антихрист" — очень интересную книгу, которая до сих пор увлекает меня, поскольку люблю я воображать себя кем то, скажем римским императором, поклоняющимся язычеству и преследующим христиан, или безумным гением Леонардо, создающим бессмертные произведения искусства и конструирующим изощренные машины для массового убийства людей.
В моей голове крутился один назойливый вопрос: был ли тайный жених тетушки Аграфены, с которым они уединялись в особняке, царем Николаем; или же это был кто-то другой. Если он действительно был царем, то получается, что он бросил тетушку, чтобы жениться на другой. Причина более чем весомая для ее болезни и уединенного времяпровождения в шезлонге в саду с книжками стихов на французском.
Ведь не каждый день тебя бросает царь.
И с другой стороны: если этот ее любовник только выдавал себя за царя Николая, то, выходит, что тетушка жила иллюзией, мечтой, обманом, также как это вышло у нее и с молодым Пикассо, который предпочел ей толстуху из-за своего "кубизма", и с индейским поэтом Раулем, который укатил от нее в Париж и не написал оттуда ни единой строчки.
Я и понятия не имел, что думала и что чувствовала обо всем этом тетушка Аграфена, но я решил остаться с ней в нашем дворике у каштана, проводить с ней время с глазу на глаз, поскольку меня об этом просило тело, душа, сердце и жизнь женщины, которая могла бы быть, в своем роде, моей матерью, но, к счастью, не была ею, поскольку я, в таком случае, мог бы любить ее иначе, только как это - иначе?
— Этот царь, который оказывается женат, это же ведь он ходил к нам ужинать по четвергам? — спросил я ее внезапно для себя.
- Не знаю малыш.
- Но ты любила его?
- Я его нет.
- Тетя, как ты думаешь, он еще придет к нам в четверг ужинать?
- Боюсь, что нет. Надеюсь, что нет. Мне бы не хотелось его видеть.
(И в самом деле он больше не появлялся у нас. Так никогда и не узнаю я царь это был или нет.)
Тетушка захотела прогуляться, мы выходим с ней из нашего дворика в сад, она держит меня за руку, одетая как для выезда в свет, темная и трагичная, худенькая, осунувшаяся, со следами недавней болезни на лице.
В саду солировала цветущая вишня, тянулись к небу высокие сливы, огромные пихты охватили небо своими крыльями, неся на своей груди бесплодную сливу, цвета старой бронзы во все времена года, безумствовали розы, любимые толстушками, говорили стихами тополя и осины (тополь — это ведь просто серебристая осина, тополь в кителе, как Рауль), распускались с благоуханием кусты магнолий, словно задумчивые головы, и повсюду грелись на солнце коты с ящерицами. В саду был еще один гамак или шезлонг, где и расположилась тетушка Аграфена, а я устроился подле нее на траве. Ястреб, паривший высоко в небе над нами, казалось старался охватить своими крыльями весь видимый горизонт от края и до края.