Жить становилось лучше[18]
Оптимизм был моим доминирующим настроением в первые послевоенные годы. Ведь я был ребенком. Но мне кажется, то же, в той или иной степени, относилось и к большинству окружающих. Уровень жизни постепенно, но неуклонно, повышался. Помню, как мать впервые принесла домой сливочное масло. Очень дорогое, но каким вкусным оно казалось! А такое лакомство как простое эскимо! Производить его после войны стали не сразу, но, вскоре я познакомился и с ним. А шоколадные (читай: соевые) батончики! А разноцветные леденцы с кислинкой «Монпасье» или, менее известные, сладкие, называемые «Пуговка»! А петушки на палочке из плавленного сахара, продаваемые цыганками и почему-то не освоенные пищевой промышленностью! Тогда же стала былью сказка о «гоголь-моголе», который я, по словам мамы, обожал до войны. Я его и сейчас люблю, но все эти современные разговоры о лишних калориях и холестерине…
В 1947 году отменили карточную систему, и затем ежегодно все радостно узнавали об очередном снижении цен. Поистине «жить стало лучше, жить стало веселей». А перед Новым Годом мы получали право купить определенное количество килограммов муки, продаваемое каждому члену семьи, присутствующему в магазине. Вот я, мама и все наши соседи встаем вечером в очередь, длиной с квартал, в ожидании утреннего открытия магазина. Падает легкий снежок. И спать не хочется, и настроение прекрасное, а утром все, кому хватило муки, расходятся довольные по домам с пакетами в авоськах. А не хватило – сами виноваты. Раньше приходить надо! Но мы с мамой всегда приходили вовремя.
Добавьте к материальным факторам идейные: школьные программы, передачи по радио, газеты, книжки, и, вообще, весь огромный пропагандистский поток, изливаемый в мою юную душу, и вы не станете ожидать от меня пессимизма и сколько-нибудь критического отношения к окружающей действительности в описываемый период. Я свято верил, как в аксиому, что буду очень счастлив вместе с замечательной страной, где «всюду жизнь привольно и широко, словно Волга полная течет»[19], великой страной, прокладывающей путь к коммунизму – светлому будущему прогрессивного человечества.
А на первом школьном экзамене в четвертом классе, когда мне попался билет с посвященным Сталину стихотворением Исаковского, я звонко, с воодушевлением, без запинки и уж, конечно, без тени сомнения декламировал: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе».
Уже первый урок рисования, где мне не удалось нарисовать кувшин, убедительно показал, а вся моя дальнейшая жизнь подтвердила, что способности к изобразительному искусству у меня отсутствуют. Однако, воодушевленный общим обожанием вождя, я однажды за полдня, сидя один дома во время подлинного или вымышленного недомогания, создал по памяти его портрет фиолетовыми чернилами, работая вставочкой с восемьдесят шестым пером. Нет, не в анфас, за это я бы не взялся, но в профиль – пожалуйста! Там были и сталинская густая шевелюра, и его мудрая улыбка, и многое другое, а главное, усы. Мне самому портрет очень понравился, я просто не мог оторвать от него глаз и помню до сих пор.
Портрет И. В. Сталина работы лауреата Сталинской премии Д. Налбандяна
Я тут же представил себе, как товарищ Сталин, увидев мой шедевр, вызовет меня в Кремль, скажет что-то необыкновенно приятное, и, может, даже наградит орденом, как Мамлакат Нахангову. (В «Букваре» было напечатано: «У таджиков звучны имена. Мамлакат – это значит страна», так что все о подвиге и триумфе этой девочки, собирательницы хлопка, было мне известно). Тогда и впоследствии я любил мечтать.
Едва мама вошла в комнату после работы, я с гордостью показал ей свое произведение, но она, к моему удивлению, страшно испугалась: «Никому не показывай, порви и больше такого не делай!» Я не разделял ее страха, но послушался. Теперь-то мне понятно, что из-за карикатуры на вождя у нас могли быть неприятности.
И на Солнце имеются пятна