Свидетельство о смерти дедушки Гили
Церковь на Марата, 7 снесли в 70-х годах, а на ее месте воздвигли бани. Впрочем, посетив Санкт-Петербург в 2004 году после долгого отсутствия, я и бань на том месте не обнаружил. Их сменила безвкусная стеклянная коробка торгового центра.
Но пора заканчивать прогулку. Оставляю позади еще пять красивых, но в те годы остро нуждавшихся в ремонте зданий, и подхожу к нашему скромному, почти без архитектурных излишеств, трехэтажному дому номер 19/18, на углу Марата и Колокольной. Открываю низкую парадную дверь и попадаю в темный вестибюль с узким сквозным ходом во двор.
Описываемые далее строительные особенности этого дома сейчас не существуют. Они исчезли в 1956 году после капремонта. Тогда убрали парадную лестницу, по которой я поднимался в сороковых годах прошлого столетия, и ее роль перешла к лестнице черного хода. В том же году над нами пристроили четвертый этаж.
Однако, сейчас еще только 1945 год, и я поднимаюсь по парадной лестнице с поврежденными каменными ступенями и погнутыми металлическими перилами. Окон здесь нет, но в капитальной стене пробита амбразура на черную лестницу, где имеются окна во двор. Днем – это единственное освещение парадной лестницы, а вечером на втором этаже должна гореть тусклая лампочка. Кто-то ее обычно вывинчивает в корыстных целях, и тогда на лестнице – хоть глаз выколи, а мне надо идти на третий этаж. Однажды, продвигаясь во мраке к лестничной площадке между первым и вторым этажами, я увидел там высокую белую фигуру, рядом с которой мне предстояло пройти. И без того было страшно, но когда фигура громко захохотала, меня охватил ужас и не помню, как выскочил обратно на улицу. Через полчаса, поднимаясь наверх с кем-то из жильцов, вернувшихся с работы, я никакой фигуры не обнаружил, но, клянусь, она там раньше стояла. Мне кажется, именно после того случая я начал бояться темноты.
Свидетельство о смерти бабушки Гиты
В этом доме, вернувшись в Ленинград, и поселился я с мамой на последнем третьем этаже, в той самой коммуналке, где мы жили до войны, но теперь принадлежала нам только комнатушка площадью 9 квадратных метров. Большую комнату в той же квартире после войны занимали родственники отца.
Наши окна со двора (на третьем этаже). Воронку от бомбы засыпали уже после войны.
В 1945 году обстановка девятиметровой комнаты была почти той же, что перед войной, когда в ней находились мамины родители, причем бабушка Гита, добрая, болезненная, обожавшая меня старушка, спала на «моем» диване, а на «маминой» кровати лежал искалеченный трамваем дедушка Гиля, у которого, по словам мамы, был тяжелый характер. Дед умер 30 июля, а бабушка 17 ноября 1941 года. Согласно свидетельствам о смерти, им было, соответственно, 72 и 69, причем причиной смерти деда назван инсульт, а бабушки – кардиосклероз. Кто-то из уцелевших соседей сказал маме, что бабушка, ослабевшая от голода и холода, умерла из-за свиста упавшей под окном неразорвавшейся бомбы. Напоминаю, что блокада Ленинграда началась 8 сентября.
Недавно в сети я нашел, что мой дедушка по отцу Лейба умер в феврале 1942 года в возрасте 66 лет, а бабушка Хая – в марте 1943 года, дожив всего лишь до шестидесяти. Оба деда и обе бабушки были похоронены на Еврейском Преображенском кладбище, но могилы их не сохранились.
В «маленькой комнате» на Марата
Вернувшись в Ленинград и войдя в комнату родителей, мама увидела на столе похоронку, извещение о гибели отца. Из-за блокады и смерти хозяев бумага пролежала в закрытой комнате всю войну. Наконец-то мы начали получать пенсию, но очень маленькую – отец был рядовым, красноармейцем, как тогда говорили. На похоронке его назвали Иваном Лейбовичем, но остальные данные приведены правильно.
Мама изо всех сил старалась, чтобы я «не умер с голоду и не ходил оборванцем». В основном она работала бухгалтером или учетчиком в разных местах, и всегда за нищенскую зарплату. Гордо показывала мне свое умение считать в уме и на «счетах». «Вот я всю ночь просидела, чтобы подготовить годовой отчет. Так быстро никто бы не сделал!» – хвасталась она. Иногда ее увольняли «по сокращению штатов» и ей долго не удавалось устроиться снова, поскольку в тот период «евреев не брали».
В 1947 году мама работала надомницей в абажурном ателье – шила абажуры со сдельной оплатой. С того времени я кое-что запомнил: «плиссе или с гладкой набивкой», «из крепсатена, шелка или бархата», «с оборкой шнурами или с фестончатым краем». Тогда матерчатые абажуры не были «ретро» и стоили дешево. На шкафу у нас в то время громоздились металлические каркасы, обмотанные или еще не обмотанные белой тесемкой.